Хрустальная сосна
Шрифт:
– Воронцов!!! Герман Витальевич, Воронцов!…
– Что - Воронцов?
– спокойно спросил он.
– Воронцова в палате нету! И нигде в отделении! Ушел куда-то… Я давно… Я так боялась… Он…
Зоя порывисто бросала слова, глядя на хирурга. Она заглядывала из-за шкафа, к которому был приставлен диван, и не видела меня.
– Успокойся, - улыбнулся хирург.
– Жив-здоров твой Воронцов…
Евгений Александрович, покажитесь. а то вас сейчас с собаками уже будут искать…
Я встал из-за стола. Покраснев, Зоя прижала руки к щекам.
– Вот он. Забирай свое сокровище. Отведи и уложи спать. И все такое…
– Ясно, Герман Витальевич, - пискнула она.
Мы вышли в коридор. На душе моей
Зоя крепко держала меня под руку. Дойдя до поста, где над столом уютно горела единственная лампа, я ухарски поцеловал девушку в щеку и отсалютовал забинтованной рукой. Раскрасневшись, она улыбалась так, будто я осыпал ее бриллиантами.
Почти счастливый от сознания неожиданно сделанного добра, я отправился в свою палату - и внезапно понял, что, оказывается, пьян до полного невероятия. Отпустив руку медсестры, я стал неспособным шагать.
Я качнулся в стене и, не в силах держаться, сполз на стул около Зоиного поста… И мгновенно мне почудилось, что она рада объективной возможности возиться со мной дальше. Перекинув мою руку через себя, она повела меня спать, как истинного тяжелораненого… Я шел, повиснув на ней, и против воли ощущал ее горячее соседство у себя под боком: ведь в больнице было очень жарко, и почти все медсестры надевали халаты прямо на белье…
И как- то получилось, что дотащив меня до койки, положив аккуратно и даже укрыв одеялом, Зоя не ушла сразу, а присела на краешек. А я был пьян и счастлив, и плавал в каких-то эмпиреях, не помня себя… И сами собой -а не по моей команде - руки мои поднялись на ее плечи, такие близкие под неощутимым халатом, и притянули ее к себе. Происходящее потом я воспринимал уже совсем смутно. Выпитый алкоголь, накопившись в желудке, медленно всасывался в кровь - и лежа на койке, я продолжал медленно пьянеть, хотя водка осталась далеко-далеко.
Угасающее сознание фиксировало какие-то отрывочные детали. Жар приникшего ко мне мягкого девичьего тела; бесшумные и быстрые, порывистые, обжигающие поцелуи; ласковое ощущение нежных пальцев на своем лице, небритых щеках и где-то еще…
Редкое, но предательское поскрипывание старой койки - и раздавшийся в самый неподходящий момент невнятный возглас проснувшегося соседа. Который прервал все, что начиналось и, возможно, было близко к развитию…
*-*
Как я и предполагал, наутро отчаяние вернулось с прежней силой. Действие алкоголя распространялось лишь пока я был пьян. Однако я был благодарен врачу за вчерашнюю помощь. Теперь я знал, какое средство может хоть на время вывести меня из неподвижного падения. Вспоминая происходившее после пьянки с хирургом, я мучился сомнениями: так было все-таки хоть что-то, или все примерещилось мне, изголодавшемуся по ласке и участию, спьяну?! Медсестра Зоя вышла на смену через два дня - и увидев нее, я сразу понял: было… Она посматривала на меня чаще прежнего и краснела, перехватывая мой взгляд. Но я ни на что не реагировал. Поскольку той ночью ее обнимал и целовал не я. А другой, прежний Евгений Воронцов - молодой, здоровый, со всеми пальцами и определенным будущим. Герман Витальевич тоже ни о чем не напоминал. Но иногда слегка подмигивал мне из-под очков. В ответ на это я находил силы улыбнуться; и уже одно это было хорошо.
И так текли дни; и их было много.
Через две недели мне сняли повязку с руки. Две недели! Скажи мне кто-нибудь раньше, я бы не поверил; страшно было даже представить такой срок в больнице. И вообще - в колхозе за это время успело произойти столько событий: ночные костры, журавли, вечерняя дорога, эволюция моего отношения к Кате и моих отношений со Славкой, внезапное раскрытие Лаврова и Ольги, да мало ли еще чего… А тут ничего не менялось. Одни и те же
– мама запросто могла нагрянуть ко мне домой. Покормить, как она выражалась, и заодно убедиться для себя, что я живу в одиночестве и забвении, что мне плохо с такой женой, и так далее. Приехав и меня не застав, она может наткнуться на дядю Костю, и он скажет ей про больницу, и мама примчится сюда - что было крайне нежелательным. Но это - в случае, если я действительно говорил ей про колхоз. Если же нет, то она с успехом могла пытаться навестить меня и пока я был в колхозе, и сейчас. Но раз она сюда не пришла, значит ничего не узнала, и я живу спокойно.
Можно было, конечно, позвонить родителям, сказать маме, что действительно был в колхозе - причем наврать про целый месяц!
– а сейчас уезжаю куда-нибудь отдыхать. Но мама обладала дьявольской проницательностью, и я был уверен, что она раскусит меня по голосу. И я решил не звонить родителям и положиться на судьбу, которая до сих пор все-таки оберегала мой покой.
*-*
– И сколько мне еще осталось здесь лежать?
– спросил я у Германа Витальевича через несколько дней после того, как сняли повязку.
– Примерно еще столько же, - ответил он.
– У вас все хорошо, рана зарубцевалась нормально, швы зажили без осложнений. Пройдете полный курс антибиотиков- и домой. Недели через две, не позже. Недели через две, - думал я, уже привычно разглядывая свою красную, обезображенную руку.
И вдруг осознал, что с момента моего отъезда из колхоза прошло уже много времени. И наша смена вернулась в город. Или нет? Ведь если бы вернулись, то обязательно кто-нибудь вышел на работу. Лавров, например - и узнал бы, что я на больничном. И сообщил бы другим: любая колхозная компания остается сплоченной и дружной еще с неделю после возвращения в город. И меня бы навестили… Навестили - сколь ни прятался я в одиночестве, мне подсознательно все-таки хотелось, чтобы пришел кто-нибудь из ребят или девчонок. Я уж не говорил, чтобы обеспокоилась обо мне именно та, спасая которую я изувечил свою руку…
И внезапно я ощутил такую тоску и такое желание увидеться хоть с кем- то из тех, кто разделил последние мои недели перед катастрофой и болезнью Я еле дождался вечера, чтобы позвонить Славке. Именно Славке. Не только потому, что, как казалось, наша прежняя мужская дружба была сильнее женских увлечений. Просто из всех колхозных сотоварищей Славка был единственным, чей телефон я знал. В этот вечер дежурила Зоя. И разрешила мне позвонить из сестринской комнаты. Трубку взял Славкин отец и спокойно сообщил что сын на прошлой неделе вернулся из колхоза, взял отпуск и уехал отдыхать на институтскую турбазу.
На прошлой неделе…- повторял я, повесив трубку и тупо глядя на равнодушный телефон.
– За это время, если бы хотел, мог узнать, что меня нет на работе. И позвонить мне домой, попытаться меня разыскать - хоть через соседей, добраться до того же дяди Кости… Узнать о моей беде и навестить хоть на полчаса…
Но он, вероятно, и не думал обо мне. Приехал, витая на волнах своей нежной дружбы с Катей. И не возвращаясь на землю, уехал снова. Теперь уже отдыхать. И мне ли было место в его мыслях?