Хрустальная ваза
Шрифт:
И Василий Иванович выдал Любе краски, флакон скипидару, кисточки специальные и чистую, как вода горного ключа, тонкой отделки вазу.
XIV. Настя опять выручает Любу
— Ну, Настя, вот теперь уж я пропала окончательно, — говорит Люба Насте, придя домой.
— Узнали? Выгнали из школы? — бледнеет Настя.
— Хуже.
— А что? Что?
— Он мне дал вазу для росписи, вот что…
И Люба развернула тонкую папиросную бумагу, в которой была упакована
Ваза и без всякой росписи была хороша, только любоваться бы на нее. В другой раз Настя и любовалась бы, но теперь…
Теперь и она с ужасом смотрела на вазу, ведь ее нужно расписать! А рисовать на вазе, выпуклой, круглой, совсем не то, что на ровненьком листе бумаги, тут совсем, совсем другое нужно, иной подход.
— Да, Люба, этого и я не умею, — тихо говорит Настя.
— Я так и знала, я отказывалась…
— Но ведь это же стекло, Люба, а не бумага! Притом же скипидар, краски эти, — шепчет Настя, — Как их разводить и смешивать, ума не приложу.
— Это что! Краски-то я знаю, как разводить, этому нас учили. И как на стекле рисовать, знаю, но я не могу. А самое главное, нужно самой придумать, что нарисовать на ней, вот горе-то мое где, Настя! Эти проклятые вазы никто еще удачно не расписывал, образцов хороших нет. Он вот и дал эти картинки, но сказал, что это старые образцы, от них, вишь, оттолкнуться только нужно, а свое придумать. Придумать! Оттолкнуться! Да я бы так оттолкнулась от них, что на кусочки бы их разорвала! Ах, зачем ты рисовала за меня, Настя? Я тебя мучила, а теперь вот и сама мучаюсь. А если бы я и тогда рисовала сама, он никогда бы не дал мне эту противную вазу. Ведь я хуже всех рисовала, — плачет Люба.
А ваза стоит спокойно на столике, точно она тут совсем и ни при чем…
Целую неделю стояла ваза на столике, никто до нее не дотрагивался. Люба сказала, что она снесет вазу к учителю, скажет, что у нее не выходит ничего, пусть он Смирновой ее передает.
— Знаешь что, Люба, — говорит ей на это Настя, — а я все же попробую…
— Что ты попробуешь?
— Да расписать ее. Ты только покажи мне, как разводить краски эти на скипидаре, и я начну помаленьку.
— Настя, миленькая, дорогая! Я сама их разведу, ты только рисуй.
— Нет, нет, Люба, не сегодня. Нужно еще подумать, как расписывать, что на ней нарисовать.
— Ну ладно, думай, думай, милочка ты моя! Ты у меня золотая умница, ты придумаешь! — радостно кричит Люба. — И больше я, хоть он убей меня, хоть из школы выгоняй, не буду у него ничего брать на дом рисовать, скажу — руку вывихнула, даже в повязке похожу.
И Настя начала думать…
Долго рассматривала она изображение этрусских, греческих ваз, присматривалась и к более современным образцам. Василий Иванович правду сказал: все это было не то, что нужно. А что нужно, Настя и сама не знала.
«Пойду-ка я к Соне на выставку, она посоветует мне что-нибудь», — решила Настя.
И пошла. Тут же, вскоре после
— А-а, Настя! — обрадовалась Соня, завидев ее. — Ты что же это забыла про меня? Ты что же это перестала приходить ко мне, а?
Настя и правда очень давно тут не была и теперь, когда вошла и взглянула на выставку, всплеснула руками.
Вся посуда на выставке заново переставлена, на полках разостлана розовая бумага.
— Ах, как хорошо у тебя тут все стало, — говорит Настя Соне. — Было хорошо, а теперь еще лучше и красивей стало.
— Надо и мне от людей не отставать, — говорит Соня, — ведь я тоже соревнуюсь. А ты посмотри-ка, сколько нового за это время прибавилось! Смотри, вот это работа твоего Машины. Он в соревновании здорово отличился, на выставку попал даже.
Настя смотрит на кувшин. Да, тот самый, который Машина сделал, а она в печь отнесла.
Но сейчас ей не до кувшина, она ищет глазами вазы. И не дорогие, с алмазной гранью и гравировкой, а те, которые подешевле, с росписью на стекле.
Батюшки-матушки мои, сколько же их тут! И какие же они все красивые! Почему же этот Любин учитель говорит, что нужно отталкиваться от них и новое придумывать, когда и эти так хороши, что и глаз от них не отвести?
Настя так и говорит Соне:
— Соня, а зачем это придумывают новое, когда и старые хороши?
— Ну как это «зачем»? — улыбнулась Соня. — Как бы старое хорошо ни было, а новое нужно, и такое, чтоб лучше старого было.
— А я вот просто и не понимаю, что можно лучше придумать того, что есть тут на твоей выставке?
— Ну, это ты не понимаешь, а настоящий мастер-живописец понимает, как по-новому расписать вазу. Ведь и эти вазы не сразу появились, а постепенно. Один мастер дал такой образец, а другой — иной. Вот так они и накопились помаленьку. А ты зачем это спрашиваешь?
— А просто так. Я вот сейчас подумала: как бы можно было расписать по-новому вазу, чтоб она не хуже этих была?
— А уж это я не знаю, — говорит Соня, — это забота художника и мастера. Я знаю только, что на вазах роспись все больше цветами да листьями. Да ты и сама это видишь. И не плохо ведь получается?
— Да, Соня, это хорошо. Но везде цветы, цветы, прямо в глазах рябит.
— Так то на выставке, а когда одна ваза на столе, то не зарябит, — улыбнулась Соня.
— Нет, это все-таки не то, — раздумчиво говорит Настя.
— А кроме цветов, ничего ты не придумаешь, — говорит ей на это Соня. — Только цветы идут к таким вазам.
— Нет, почему же? А ежели бы, скажем, одну веточку березы, с желтенькими листьями, как осенью, пустить от ножки к краю наискосок или метелочкой врозь раскинуть? — говорит Настя.