Хрустальный шар
Шрифт:
– Господин профессор? – спросил он со страхом, шагнув вперед. Старик тоже сделал шаг, и теперь они стояли, разделенные столом. Кшиштоф не хотел опять зажигать свет, тем более что на столе стояла баночка, и всматривался в массивное лицо, как в привидение, всплывшее из мрака.
– Не беспокойтесь. – Профессор был в плаще и своей черной шляпе. – Я заглянул сюда, проходя мимо. – И добавил: – Я вас ждал.
– Керч вам сказал?.. – спросил Кшиштоф и тотчас пожалел о непроизвольном вопросе.
– Да.
Кшиштоф дрогнул, но сразу же понял. Нет. Этого он, конечно же, не мог знать…
Профессор осмотрелся во мраке и поискал глазами аппараты, которые стояли в углу, как странные многоугольники черноты.
– Вы продолжаете работать?
Кшиштоф потряс головой; его обжег внезапный
– Это не то, господин профессор, это не то… Я не затем делал измерения, чтобы… – Он запнулся. – Я исследую темп распада, потому что…
Он снова запнулся. Слова, которые он хотел произнести, растаяли.
– Потому что боюсь, – добавил он тише, с полным удивления облегчением: он и не замечал этого прежде.
– А тогда? – Голос у профессора был ровный. Мимолетный свет проник из окна и выхватил его лицо из темноты.
– В первый раз? Я думал, что все пойдет хорошо.
– Наблюдая гибель морских свинок, которую вы вызвали?
Кшиштофу показалось, что в голосе его прозвучали нотки иронии, и он опустил голову.
– И тогда боялся, – признался он глухо, внутренне убеждаясь, что это правда, что это было именно такое состояние: возбуждения и чрезмерной уверенности, – которое и вызвало поспешные, непредвиденные и не очень аккуратные эксперименты.
– Боялись? И что же?
Разговор стал мучительным. Кшиштоф старался отвечать, но в нем росло ощущение пустоты.
– Так было нужно… – шепнул он беспомощно.
Профессор поднял руку и очень медленно снял шляпу. Он не дрогнул, выпрямившись, только голова засияла белой гривой. Он медленно обошел стол и встал лицом к лицу с Кшиштофом, которому приходилось смотреть вверх, туда, где были глаза профессора.
– Я не могу понять, – шепнул Ширло сам себе, – зачем вы повторили опыт на себе? Для кого?
Эти два последних слова были нацелены так метко, что Кшиштоф невольно заслонился рукой и отшатнулся:
– Господин профессор!
И после длинной минуты быстрой передышки:
– Я… не задумывался.
– Не хотите быть откровенным? – Стол заскрипел под тяжестью тела старика, когда он оперся на него. – А вас никогда не удивляло, что я, человек столь неотзывчивый, который никому не давал возможности работать самостоятельно, открыл вам – чужому – мою лабораторию? Что дал вам все, что у меня было? Вы думаете, что меня сразу убедили ваши гипотетические рассуждения? Что я делал это во благо науки?
Он умолк. Когда давление тишины достигло наивысшего напряжения, Кшиштоф вынужден был ее прервать.
– А почему, господин профессор? – шепнул он.
– Потому что мне казалось, что я понимаю вас. Я верю только в такого человека, который не отступает, не колеблется, который не идет ни за кем, только за собой… И остается верным себе. Такие люди не от мира сего.
– И потому?.. Вы думали, что я?..
– Потому, что я поверил в вас, – подтвердил Ширло.
– Если так… – лепетал Кшиштоф, – если так, господин профессор, это правда. Я делал все это не для славы, не для человечества, не для кого-либо. Только для себя. И это… потом… тоже. И сейчас. – Он подошел ближе. – Господин профессор, здесь банка с цианистым калием. Теперь я не стану его принимать. Но распад продолжается. И когда дойдет до головы, до черепа, вы понимаете? Потеря сознания, начну бредить, изменения в мозгу, конвульсии, как у моих свинок. Господин профессор, вы меня понимаете? – Он вглядывался во мрак, вслепую искал его лицо.
– Да, мой мальчик.
И оба, словно подброшенные невидимой силой, вдруг нашли друг друга и на короткий миг сошлись в неожиданных объятиях.
Перевод Борисова В.И.
Сад тьмы
Ich habe keine Geliebte, kein Haus,
Keine Stelle, auf der ich lebe.
Alle Dinge, an die ich mich gebe,
Werden reich und geben mich aus.
167
Ни
Райнер Мария Рильке. Поэт (Перевод с немецкого Владимира Летучего.)
I
В последние дни сентября небо было голубым, но с полосами зеленоватых теней, как бы втопленных в глубь стеклянного шара, уменьшающего солнце. Темные ночи задолго до его восхода насыщались рассветом, распространяя его по всем закуткам парка. На клумбах догорали георгины. Воздух разламывал свет на все более темные тона, и деревья, которые обмакнули в красное и коричневое золото, поднимались все выше, не поспевая за течением времени. Невидимые насекомые чертили в воздухе длинные серебряные полосы, похожие на нити. Гусеницы торопливо доедали последние зеленые черешки. Листья трепетали на изгибах ветвей, как обрывки парусов. Они отрывались и летели, несомые ветром, словно большие испуганные ночные бабочки, поднимающиеся на высохших крыльях, испещренных пятнами загадочных глаз, неслись по пустым аллеям в вихрях потревоженного воздуха и падали вниз. Уже не было видно травы, только поспешный шелест, сыпучий шорох, мелкая нервная дрожь в легком ворохе, прожилкованном тонким рисунком. Из нагретой темноты вылезали отсвечивающие синим жуки, механически перебирая лапками, и сгребали все увядшее, пожелтевшее, пожухлое, скрываясь в глубине растущих отложений, блуждая в лабиринтах своего пути и сотрясая листья мертвым движением. Потом солнце погружалось во все более густые слои воздуха, светило как из-за толстого пласта льда и, наконец, остывало, приобретая фиолетовую окраску. Сумерки – это особенная минута, когда пространство между людьми начинает расщепляться. Связанные между собой до тех пор предметы и их тени разъединяются, индивидуально для каждой пары глаз. Горизонт, освобожденный от власти перспективы, которая охватывает его невидимой конструкцией, исчезает, а близкое окружение расплывается, размножается и преобразуется, превращая монолитную панораму дня в хоровод сменяющих друг друга образов. И темнота не единственная виновница этого изменения: она лишь вбивает клинья в щели застывшей архитектуры, проводит по глазам наблюдателя кисточкой с сепией, передвигает декорации так долго, что небо распадается на отдельные купола, принадлежащие людям, так же как раковины принадлежат садовым улиткам.
Кшиштоф выходил из мастерской, когда первые тени дали старт метаморфозе ландшафта. Чтобы свет не рассеивался слишком быстро, разгоняемый ветрами ночи, чтобы можно было хотя бы частично задержать наступление темноты, по улицам были развешаны фонари, в кругах света которых предметы трезвели, тени ложились плашмя, а ослепленные небесные созвездия пятились в пустоту. И только за границами бодрствования мрак вставал на дыбы, превращал деревья в чудовища, хозяйничал в пустых переулках, подступая к ослепшим фонарям. Кшиштоф спешил в парк, чтобы как можно скорее миновать зону враждебных влияний и оказаться среди деревьев. Он безошибочно находил нужную тропку, быстро шел по ней легким шагом, который не мнет травы, а лишь тихо шелестит в ворохе листьев, и раздвигал плотные ветви.
За барьером кустов, ощетинившихся колючками, располагался небольшой округлый участок, засеянный низкой травкой. Это было место, известное лишь садовникам: в своих зеленых шапках, с красными лицами, днем они сновали по саду, как большие усатые жуки, накалывая на палку с шипом обрывки и клочки бумаги, засоряющие дорожки, а под вечер направлялись, один за другим, к плотной стене кустарника. За хорошо укрытой маленькой калиточкой, которую пытались одолеть вьюнки, находилась большая, глубоко врытая в землю бочка, полная сладкой, холодной воды. Это был сборник дождевой воды, которую они набирали в дребезжащие лейки, медленно выходили из чащи, глядя, не подсматривает ли кто за ними, и направлялись к цветам, осторожно неся низкий, мягкий дождик. Кшиштофу удалось подсмотреть это маленькое урочище. Он появлялся в его окрестностях, когда последний садовник исчезал в отдаленном домике, задвинув зеленые занавески на маленьких окошках.