Хрустальный шар
Шрифт:
– Это Мейкинз, – сказал я. – Боюсь, мне эта мысль не пришла бы в голову.
– Но каким образом?
Мейкинз подошел к окну. Приближался вечер, и далекие дымы, тени башен, поблескивающие бока хранилищ погружались в ночь, как в большую воду. Я видел, как он смотрит во тьму.
– Видите ли, – сказал я, – я действовал методично и искал в соответствии с планом. А Мейкинз действовал иначе. Я не думаю, что это было случайно. – И добавил тише: – Он поймал немца, потому что в такой же миг, если бы этого требовали обстоятельства, сделал бы то же самое.
– Слушай, парень! – отозвался Мейкинз. Он подошел к нам, и глаза горели на его бледном лице. – Слушай, а как ты думаешь, когда их засыпало землей, там, в темноте без воздуха, знаешь, а не сам ли он убил этого инженера?
Перевод
Человек из Хиросимы
I
– Грэм, а кто, собственно, этот Трумэн?
Мой гость, сидевший боком на застланном кресле, как раз выуживал из алюминиевой коробки роняющую оливковые слезы селедку, когда я помешал ему своим вопросом. Он сверкнул на меня глазами, скривился, потому что хвост селедки оставил жирный след на скатерти, и, поспешно глотая, пожал плечами.
– Вы не знаете? Это никто.
– Действительно, я никогда о нем не слышал, но почему именно…
– Это никто, – повторил Грэм, макая кусок хлеба в масло. Круговым движением очистил сияющие борта банки, громко чавкнул, проглотил мякиш и, довольный, придвинул к себе сифон.
– Это, мой молодой коллега, такой воздушный шарик, который можно наполнить чем угодно и нарисовать на нем тоже что угодно. Понимаете, он именно в самый раз такой, какой сейчас нужен.
Грэм сидел у меня уже больше недели. Он прилетел, как это было принято у американцев, непосредственно из Штатов в Лондон. Через несколько дней после него прибыл его автомобиль, великолепный «крайслер», похожий на застывшую каплю матового серебра. Толстяк поселился у меня, конечно, он мог найти другое жилище, но возжелал «семейного тепла», а уютность лондонских отелей ужасно ухудшилась. С тех пор как армия вторжения прорвала немецкие фронты и продвинулась в глубь Франции, Лондон вновь начал заполняться людьми, вдобавок разные штабы и штабики размещались в центре. Тщетно я пытался прощупать таинственного Грэма. Его автомобиль постоянно стоял у военного департамента, а однажды я увидел его самого в служебное время, когда он, сверкая своей монументальной лысиной, мелькнул в проеме открытой двери моей комнаты, шагая по коридору, и исчез в кабинете шефа. Но на мои тактичные намеки на наше давнее сотрудничество он неизменно отвечал холодным молчанием.
«Напыжился и важничает», – подумал я.
По вечерам Грэм ловил по радиоприемнику Америку и под деревянные звуки негритянского джаза опустошал мой скромный буфет. Маленьким полуботинком он негромко притопывал в такт музыке, лысый, круглый и лоснящийся от пота, пока наконец не пересаживался из-за стола на диван, потому что у него уже начинал болеть живот.
– Ой, сейчас сердце выскочит, – жаловался он, глядя помутневшими глазами на свою коробку с «дважды очищенной» содой.
– Не ешьте столько, – неизменно отвечал я.
– Хорошо, хорошо. – Грэм обижался, немного прохаживался по комнате, чтобы там «все осело», и снова выискивал какую-нибудь закуску.
Времена становились все менее лирическими. Война, которая вяло велась столько лет, будто пытаясь наверстать бесполезно упущенное время, ринулась во все тяжкие.
Каждую ночь, когда я возвращался из кинотеатра или Гайд-парка, тысячи бомбардировщиков пролетали над городом, направляясь в сторону Германии, а это была лишь часть потока самолетов, стартующих с баз на островах. Воздух сотрясался от железного карканья моторов. В других министерствах все хлопотали, ходили какие-то процессии с прошениями, чиновники готовились к оккупации, печатая необходимые и вовсе не нужные (и такое случалось) бумаги, выискивали синекуру, и наивысшим козырем в этом было умение говорить и писать по-немецки. Великая Германия разваливалась на кусочки, словно повторяя процесс прирастания чужой землей, но в пущенном задом наперед фильме. Танковые плуги глубоко вспахивали живое тело Германии, а еще не занятые земли из ночи в ночь утюжили недавно запущенные в серию восьмитонники. Все это я наблюдал лично в кинохрониках или на фронтовых снимках в журналах, потому что в нашем отделе царило полное
Германия рухнула окончательно, и мой рапорт с просьбой об увольнении с одобрительной резолюцией шефа уже четыре недели лежал в министерстве. Военные сводки выглядели так, что я утратил остатки интереса к загадочной роли безустанно совещавшегося где-то Грэма. Последний раз мы виделись с ним в Нью-Мексико, в Аламогордо. Как сейчас помню ту холодную ночь в горах, проведенную в смрадной лачуге, оставленной пастухами. Когда старый Бейнбридж из Массачусетского университета нажал кнопку и уран, размещенный на стальной вышке в пятнадцати километрах от нас, взорвался, темнота разорвалась жутким светом. Окаменевший горизонт, выхваченный из мрака, был как на ладони, с центральным серебряным пламенем в глубине. Мы лежали тогда навзничь за углом домика так, как велели нам специалисты: ногами по направлению к взрыву. Я помню, как черные полосы прорезали побелевший небосвод. Рядом со мной тогда лежал Грэм; он что-то тихонько пробормотал, а когда я его спросил, что-то ответил, но одновременно с этим до нас дошла волна грохота и жара, словно кто-то пронес рядом с лицом невидимый огонь. Потом все угасло, мы встали, только далеко на фоне пепельного неба вздымался белый столб, поднимавшийся вверх, как гигантское растение, окруженное радужными облаками.
– Что вы сказали? – переспросил я Грэма.
– Два миллиарда долларов стерты в порошок, – сказал он, вытираясь большим платком, – но это того стоит.
Сначала я думал, что прибытие Грэма в Лондон означает скорое испытание атомной бомбы – все-таки это он, как я сказал ему когда-то, «высидел атомное яйцо» в Ок-Ридже и, как добрая старая квочка, охранял его от немецких агентов, – но отсутствие штаба технических специалистов (по крайней мере я ничего не знал об их присутствии в столице), а теперь приближающийся крах Германии заставили меня перечеркнуть эту мысль. Атом уже был не нужен.
Шестого мая я задержался в бюро дольше, чем обычно. Берлин был уже взят, а фронты смыкались, русский и англо-американский плотно сложились, как ладони, и лишь отдельные фрагменты Великой Германии, словно кусочки змеи, лихорадочно трепетали в железной сети. В бюро прошла маленькая конференция, шеф улыбался, и все располагало к покою: самые прекрасные минуты перед окончанием войны, когда кажется, что все трудности исчезли и можно будет наконец начать спокойную жизнь.
Грэма дома не было. Я включил радиоприемник, проехал белым указателем диапазона по станциям Европы – большинство говорило уже на своих языках. На долгую минуту задержался на Варшаве, потом Прага взорвалась боевым маршем, и наконец нашел, может быть, последнюю немецкую передачу, Soldatensender [141] , которая что-то несла на захлебывающемся от волнения диалекте, – я с любопытством вслушивался в эти остатки умирающей ярости.
141
Солдатское радио (нем.).
Я с улыбкой припомнил не очень давнюю беду: немецкая контрразведка перехватила большую партию взрывчатых материалов для наших саботажников в Германии. Это был тринитротолуол, замаскированный под уголь; несколько тонн такого «угля», великолепная имитация. Но потом фронты тронулись и ринулись вперед, особой надобности в помощи изнутри уже не было, к тому же мы утратили связь почти со всеми нашими агентами.
Сгустились сумерки, но мне не хотелось вставать с кресла. Шкала радиоприемника светилась розовым и зеленым. «А ведь это в самом деле конец, – думал я, – и что теперь будет?» Вернутся наши люди – конечно, не все, но агенты не пойдут на гражданку, часть будет занята поиском гитлеровцев, это уже новая задача, которая меня не будет интересовать. Значительно увеличится также разведка у наших друзей, то есть тактическая работа во Франции, Америке, Восточной Европе. Боже мой, об этом обычно не говорят, но фанфары, парады, возложение венков на Могилу Неизвестного Солдата – это лишь наиболее видимая часть межгосударственных отношений.