Хрустальный желудок ангела
Шрифт:
Мне он сообщал доверительно:
– Все время хочется позвонить Фазилю. Спросить: Фазиль, как ты? Живешь на чужбине, горе мыкаешь. В чем тебе помочь?
Видимо, не удержался.
Был теплый сентябрь 2001 года, я ехала к Дине Рубиной в Спасоналивковский переулок – несколько счастливейших моих лет Дина служила в московском еврейском агентстве «Сохнут», и нескончаемой вереницей к ней шли разные прожектеры, представляли свои проекты, просили субсидии.
Вечером к ней обещал заглянуть Александр Бисеров, директор екатеринбургского издательства «У-Фактория».
Бабье лето, 11 сентября, благодать. Дина всего наготовила, стол накрыт, ждем гостей. Включили телевизор на кухне, а там – одни и те же кадры, мне показалось, из фильма ужасов – два самолета один за другим врезаются в башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, и с пламенем, клубами черного дыма, пронзают их насквозь… Это повторяется и повторяется – как в страшном сне. А мы, окаменев, стоим и смотрим, не веря собственным глазам.
Но Дина приготовила ужин, садимся за стол, муж Дины художник Борис Карафелов, Александр Бисеров, Губерман с женой, мы с Лёней.
– Сегодня, – произнесла Дина, – погибло несколько тысяч людей. Это большая трагедия. Но был и еще один человек, который ушел совсем недавно в расцвете сил: Даур Зантария, абхаз. Его роман о том, как зарождается война, должен стать книгой – и она ищет своего издателя.
Я сразу вытащила фотографию Даура, всем показала, чтобы можно было воочию убедиться, какой это человечище, с сигаретой, в моем свитере с птицами.
– Мне кажется, – сказал Губерман, – что он был очень земной человек.
– Земной и небесный, – сказала я, – как Иерусалим.
(«А мое желание обнять тебя – оно земное или небесное?» – спрашивал Даур.)
– То самое «Золотое колесо», которое я читал в «Знамени»?! – воскликнул Александр Викторович. – Да я с удовольствием его издам!
Так наше «Золотое колесо» перекатилось с Дининой груди на грудь Бисерова и уже там вольготно расположилось, поскольку Александр Викторович отвез его в Екатеринбург, и началась счастливая эпопея подготовки рукописи к изданию, сопровождаемая кровопролитными сражениями и ужасающей нервотрепкой.
Пружиной невзгод, как всегда, послужила любовь. Редактор Евгений Зашихин с пафосным электронным адресом «сократ собака сократ», абсолютно нерабочим, из-за чего мы с ним общались обыкновенными письмецами в конвертах, – влюбился в прозу Даура и вознамерился издать полное собрание его сочинений в одной необъятной книге. Причем не в контексте московской тусовки, – писал он, – когда достоинства PR-акции сводятся в известной степени к принадлежности к некоему кругу посвященных, а имидж героя реконструируется, как производное от круга его общения, и происходит перекрестное опыление! Пусть публика сама въедет в этажи прозы Зантария, безотносительно к тому, кто вязал свитер автору книги…
Оставим в стороне тон письма
Уважаемая Марина Львовна! – писал мне Евгений Степанович ровным убористым почерком на кальке авторучкой «Parker», одной из моделей которой еще Эйзенхауэр подписывал капитуляцию Германии в 1945 году, а генерал Макартур – капитуляцию Японии, – спасибо, письмо ваше получил. Представьте, едва только сел за ответ, погода тотчас же испортилась: пошел дождь со снегом etc. – как, видимо, климатическая реакция на ваши комплименты моему письму по части бумаги и качествам чернил…
Оставим, оставим, не в этом суть. С одной стороны, идея Зашихина предполагала издательскую отвагу, поскольку Даур был совсем незнаком российской публике, с другой – безрассудство, по этой же причине.
Он яростно рушил мой замысел и структуру, выстраивал книгу по своему разумению и горько сожалел, что имеет дело не с самим Дауром («Эх, был бы жив Даур, мы бы с ним сели, выпили и все решили. А эта Москвина – с ней одно мученье…»).
Даур и впрямь на редкость был сговорчивым автором, внимал советам и рекомендациям, бестрепетной рукою сокращал куски в романе, которые не нравились Татьяне Бек…
– Я тут гость, – говорил он. – Гость, который впервые пришел в чужой дом, он каким старается быть? Он старается быть веселым, остроумным, покладистым и рассказывает о своем крае самые замечательные вещи. И это всегда будет роднить всех нерусских писателей, пишущих по-русски вне зависимости от уровня, будь то Гоголь или я…
Единственный раз он буквально уперся рогом, когда в «Дружбе народов» готовили к публикации «Кремневый скол» и Даур написал, что один там пещерный житель заслушался, как вдали, запрокинув головы, поют динозавры.
– То ли это слово? – усомнилась редактор. – Разве они поют?
– Поют, поют, – артачился Даур. – Еще как поют!
В остальном он готов был идти навстречу. Достаточно вспомнить, что всех незнакомых женщин на улице, продавщиц в ларьке и вообще любых теток, независимо от вида и возраста, он звал просто «доченька». Исключение Даур сделал только раз на моих глазах для совершенно реликтовой, дико агрессивной матерщинницы, которая обложила его на улице по полной программе.
Ее он назвал «матушка».
Что делать, если издатель яростно требует выпустить полное собрание сочинений, втиснув в один том романы, повести, рассказы, гирлянду очерков, эссе… – радоваться или упираться?
– Смотря какую ставить цель, – глубокомысленно заметила моя мать Люся. – Чтобы в твоей книге было ВСЁ – и ее бы никто не читал? Или не всё, но читали бы все?
Вопрос был исчерпан.
Рукопись книги, продуманную до мелочей, – корпус текстов Даура, наши слова любви, буквицы, концовки, шмуцы, оригиналы рисунков Тишкова – я повезла в дорожной сумке на Казанский вокзал проводнице фирменного поезда «Урал» и постояла на перроне, пока темно-красный поезд с желтой полосой и занавесками с гроздьями рябины тронулся в путь, пока исчезли вдали огни концевого вагона.