Хуан Дьявол
Шрифт:
– Моника, вижу твои причины, они взвешены и соразмерны; но оставь мне луч света, луч надежды. Не заключай себя в монастыре! Не возводи другую стену! Единственное, о чем я прошу. Когда расторгнут союз, связывающий тебя с Хуаном Дьяволом.
Моника вздрогнула, словно имя причиняло боль, словно один только его намек тронул за живое; но она взяла себя в руки и сжала губы. Только подняла голубые глаза и остановила их на Ренато, взгляд ее сверкнул стальным блеском:
– Почему бы тебе на оставить все это?
– К сожалению, я не могу. Позволь мне закончить. Когда расторгнут твой брак с Хуаном, ты
– На что надеюсь?
– Не знаю. На чудо, которым своей милостью одарит нас Бог, когда падут мои цепи, которые я заслужил носить. Знаю, ты не скажешь ни слова, не обвинишь ее ни в чем. Ты настолько благородна, насколько она мелочна. Ты знаешь, что она предала мое сердце, обманула, уничтожила мои мечты, была со мной эгоистичной и жестокой, думая о себе. Не могу сказать, что она предала меня как жена; но тем не менее, я привязан к ней, и из-за нее мне не хватает света твоих глаз.
Долгое время Ренато Д`Отремон стоял неподвижно, опустив голову, отодвинувшись от нее, а Моника, стоя посреди комнаты, спрашивала с ужасом свое сердце: почему эти слова любви звучат холодно и пусто; почему человек, которого она однажды полюбила, говорил эти фразы, которые она мечтала услышать раньше, и которые теперь ничего не вызывают в ней. Почему боль, которая казалась потухшей, поднялась в ее душе ответом в виде образа другого человека; и тогда в ней поднялась волна жалости к человеку, страдающему по ней.
– Я ужасно страдаю, Моника! Почему ты не говоришь, что тоже безутешно страдала по мне? Почему моя боль, которая теперь является местью, не доставляет тебе удовольствие?
– Я была бы глупой и жестокой.
– Ты была бы жестокой, но надеялась бы утолить обиду.
– Я не держу на тебя обиды.
– Не это! – сетовал Ренато в бесконечной скорби. – Так мертва теперь любовь ко мне?
– Да, Ренато, мертва… так непростительно мертва. Но почему ты хочешь, чтобы было иначе?
– Потому что я не святой, Моника! Потому что я человек, который любит и страдает, и было бы утешением думать, что, страдая с тобой, задевая раны друг друга, печалясь моей печалью, пока я терзаюсь часами тишины, произнося твое имя, а ты взываешь к моему, пока твои губы произносят молитву. Потому что из-за слепого эгоизма в любви было бы утешением знать, что мы умираем вместе. Понимаешь? Я не прошу, ни требую от тебя ничего. Только это, если оно есть в душе. Скажи, что ты страдаешь, плачешь из-за меня, и я клянусь, что я сотру твои слезы поцелуями. Утешь меня, Моника!
– Я не могу, Ренато, не могу!
– Простите, если помешала, – извинилась мать-настоятельница, неожиданно прерывая. – Мои попытки убедить посетителя были бесполезны. Этот сеньор имеет законные права, и…
– Хуан! – воскликнула Моника почти задохнувшись.
– Хуан! – повторил Ренато гневно и удивленно.
Действительно, Хуан показался за белыми одеждами настоятельницы. Никогда еще он не был так суров, надменен, а взгляд сумрачных глаз не исполнен такого сарказма. Никогда еще не был так высокомерен горький изгиб рта. Ренато шагнул к нему, побледнев от гнева, а Моника задрожала, чувствуя, что ей не хватает сил, что она вот-вот
– Думаю, пришел вовремя… по крайней мере для себя. Полагаю, для вас мой визит оказался сверх неприятным, но что же нам делать? Ты закончила совещание с кабальеро Д`Отремон, Моника? Можешь уделить минуту, чтобы выслушать человека, которому у подножья алтаря ты поклялась следовать и уважать? Выслушаешь меня? Это не будет слишком большой жертвой? Не будет требовать чрезмерных усилий?
– Я думала, все уже сказано. – ответила Моника слабым голосом.
– По правде говоря, ты права. Я пришел по одному вопросу, но ответ почти пришел вместе с присутствием Ренато. Но в любом случае, я хочу его задать.
– Присутствие Ренато ничего не значит, – живо отвергла Моника. – Ты слишком плохо это истолковал.
– Черт побери, как сурово для него! – проговорил Хуан с откровенной иронией. – Впрочем, я не истолковывал. Слишком хорошо знаю, на что рассчитывать. Я не заставляю, я признаю твою прямоту и твердость. Ты не сдаешься. Можно или нельзя сделать так, чтобы нас оставили наедине?
– Ты не подойдешь к Монике! – решительно отказал Ренато. – Если хочешь говорить, делай это в моем присутствии!
– Я мог бы это сделать, но хотелось бы знать, какой религиозный и гражданский кодекс дает тебе право вмешиваться между теми, кого Бог соединил, согласно вам. Бог и люди, мог бы добавить я. Помню, я подписывал бумаги перед нотариусом, и ты подписал, как свидетель события, это было отмечено в законных документах, с которых я приказал снять копию. Разве я нарушаю что-то, когда хочу поговорить с женой.
– Ты мерзавец! – пришел в ярость Ренато. – Проклятый…!
– Ради Бога! – воскликнула испуганная Моника.
– Не пугайся, Моника, – насмешливо посоветовал Хуан. – Ничего не случится. По крайней мере здесь. Это одно из мест, которое вы уважаете; такие благопристойные, благородного происхождения, имеющие важные фамилии, знающие прекрасно, что комната для посещений не для споров подобного рода. Также я не думал, что подхожу под все типы посетителей. Я не виню тебя, Моника, но думал встретить тебя в более уединенной обстановке.
Ренато поджал губы, с усилием сдерживаясь; он нервно повернул голову туда, где надеялся увидеть настоятельницу, но та уже исчезла за боковыми занавесками дверей, и дал волю сбежать злобе, которая душила его:
– Ты не будешь продолжать этот нелепый брак. Не будешь навязывать Монике свое присутствие. Она не хочет тебя видеть и слышать. Она уже достаточно тебя защищала. Благодаря ей, и только ей, ты на свободе, вместо того, чтобы заплатить за свои провинности. Недостаточно, чтобы оставить ее в покое? Оставь ее уже! Она больна и на пределе сил!
– Тем не менее, ей хватило их, чтобы подписать прошение о расторжении брака… Разве нет?
– Кто тебе сказал…? – хотел знать Ренато.
– Тебя не касаются мои источники информации. Теперь я вижу, что они верные.