Художники
Шрифт:
В столице меня боль все равно не отпустила. Только притупилась – но больше я никогда не буду летать. Фигушки. Только на аэропланах. И то там, где драконов нет.
Олег был каким-то рассеянно-сосредоточенным. Он достаточно грубо показывал мне дорогу, а потом оставил, сказав, что есть дела. Я фыркнула, и мне стало не по себе. В последний раз я оставалась одна во Франции, и не зная языка, чувствовала себя ночью не очень уютно. Но то Франция, а тут… день, короче. Уж не сдохну при первом случае.
Малышня кинула в меня какой-то гадостью.
Олег даже не сказал, когда вернется.
– Пойдем еще чего-нибудь поищем!
– Да этот забери!
– Мне уже надоело.
Я пригляделась к камню, и тут у меня медленно прошел по спине неприятный озноб. Предмет напоминал мне челюсть, да еще сдвоенную, но точно человеческую, похожую по крайней…
У меня… подпрыгнуло сердце.
Дыхалка.
– А-А-А-А-А-А!
Во дворце вздрогнули. Ахнули. Стража посыпалась к окнам.
– Кто так орет? – командующий махнул рукой, чтобы стражники спустились и заткнули нарушителя.
Но Вольх поднял персты.
– Не надо. Не прерывайте, – в каком-то трансе улыбнулся он. – Это услада для моих ушей.
Стражники в недоумении слушали, как изголяется, по-видимому, девка.
– Когда она закончит, найдите, – медленно обернулся регент. – Приведите. Какая простая была задача… – снова улыбнулся он.
Мне заткнули рот.
– Что орешь?! Тебя найдут! – яростно шептал парень.
– Это Крис! Это Крис, – я прокусила руку, меня не держали ноги. – Челюсть! Он Криса убил!
– Кто? – спросил Лежа, отряхивая пальцы.
– Он… мать его… – я стиснула зубы, наворачивались слезы. – Подлец, Криса!..
Кто «он» – не знаю. Но он Криса убил, челюсть вырвал.
О Господи!..
Значит, не я одна.
Значит, вся цель.
«Творцы».
Часть 4
Глава 1
Дятлова дробь выстукивала по мозгам. Изъедая мысли… Если так долго и намеренно долбить камень, то и он не выдержит. А это всего лишь творцовы головы. Совсем птенцов. Творцы молчали, молились и отворачивались от этой дроби – зажмуривались…
Но кто в целом мире, реальном иль выдуманном, способен отвернуться от голоса, что долбит твои мозги изнутри?
Пишипишипишипишипиши.
И студенты строчили. Вязли в сюжете, строчили.
Потому что над ними огромным камнем, неприступной крепостью, черной, как ворон в ночи, стоял Вестник.
Страшный черт.
Его глаза были как у орла. И, кажется, он сочувствовал.
– Две минуты на подготовку.
После этих двух минут – старт. Короткий забег на развитие мысли. На ее свободное течение… Потом, после часового перерыва, «свое
Студенты не сопротивлялись. Работали.
Такое это счастье – работать, пока есть время.
Вентерштиль, художник из немцев, заливал с надеждой в глотку суп – надеясь, что сушняк от текста этим снимется. Не пронесло.
Веринетта, из красивых художниц, нервно закидывала глаза в сторону – она умела так делать, чтобы белки из глазниц вываливались.
Кивин, русский, боялся поймать взгляд Вестника – с соловьиной головой, а от размеров ее становилось страшнее. Поймал.
– Где Расковский? – вырвалось у перепуганного.
Остальные промолчали. Аспиранта сегодня не было. Всё.
– Может, его кто-нибудь видел?
Никто не видел. Все слишком заняты были текстами. Другие – холстами. Третьи – мелодиями. Не время думать о тех, кто здесь есть, кого нет. Мир – он приглашает к себе ненадолго. Надо момент поймать. И держать.
– За работу.
В этот раз даже не кричали. Все покорно повставали с мест. Кивин тоскливо оглянулся на Линду, у которой, от недосыпа, посинело все лицо.
Там была печать мира. Ее. Он съедал ее.
И эта не успеет.
Орел прохаживался по залу. Крылья за спиной сложил – всем чудится, что там они, крылья. Черные-серые. Должно же быть что-то хорошее.
Его взгляд внимателен. Он заглядывает в рукописи. Нет, не отвлекает. Это муза. С приставкой «анти». Или «со». Он подбодрит, одним своим видом – ты видишь ужасы, но за ними, за чернотой чужеродных мыслей – твой мир, такой прописанный, приятный. Перо протяни и пиши. Все на ладони.
Кому-то скрутило живот.
Непроницаемую тишину несколько раз нарушал этот голос.
Вестник – медленно, спешить же некуда – подошел к потерпевшему от непривычного ритма. Положил ему руку на плечо.
Рука вся в струпьях.
Такого же не было.
Кто чудит?
Мальчишка успокаивается. Все слышат, как налаживается дыхание. А вместе с ним – приходят образы. Зримые, свои. Впору испытать чистый восторг.
Вестник убирает руку и отходит от мальчишки, который, не подняв глаз, строчит теперь в бумагу. Кивину настойчиво лезут в голову собственные герои.
– Напиши-и… – молит девочка с ангельской внешностью.
Вечером, через несколько дней, в обморок упал картинщик. Вестники – черные – подняли его, встряхнули. Реакции не было.
Его увели.
Народ провожал глазами беднягу, и с тоской у каждого отзывалось сердце. Синяя Линда чихнула. Она болела первый день.
Вестник, главный, взял недописанное в руки, внимательно всмотрелся. Если приглядеться самому, то можно в зрачках его блестящих увидеть, как хороша картина. Недоделанная. Не хватило времени. Он смотрел долго.