Художники
Шрифт:
– Не очень.
– Ты уже год как закончила, что ж не садишься?
– Мам, не тянет, – я пожала плечами.
А маму это расстроило. Как и отец, они души не чаяли в музыке, но оставили это занятие глубоко в детских годах. Правда, папа еще пытался что-то «химичить» в группе.
– Ну и зачем это все было? У тебя же получалось.
Она подошла к инструменту и откинула крышку. «Березка» посмотрела молочными клавишами и царапнутой облицовкой на месте подставки под ноты.
– Не тянет.
Мама
«Осень».
Мама всегда играла ее, «Октябрь» из цикла был ее любимой мелодией. Она действительно была самая красивая, еще «Январь» или «Март», кажется… Чайковский знал толк в настроениях, и я когда-то по его примеру хотела написать все то же самое – месяцы года в моем воображении…
Я уткнулась в учебник, слушая переливы бегущих рук – как желтая листва играет в воздушном потоке. Одиноко и тихо.
Мама играла красиво.
– Вот бы ты хоть раз села, – сказала она, когда забыла следующие ноты – играла по памяти. – Тебе же так нравилось.
– Нравилось, – я пожала плечами. – Но это не мое.
– Странно, – сказала мама.
Я промолчала.
– Песни бы сочиняла. Так красиво.
– Но у меня нет к этому таланта, – в который раз говорила я ей. – Я же пробовала – плохо выходит.
– Ну, – мама не отступала, – пробовала бы дальше. Нельзя забывать музыку.
– Я и не забываю. Я просто не играю. Не тянет, – я задумалась, вспоминая минуты, когда от любой песни пальцы сами играли по поверхности – недавно черед увлечений перешел и на инструментал.
– Я бы пробовала. А то очень жалко. Зачем же столько училась?
Я посмотрела на нее, но не ответила. В этот момент в моей голове сам собой складывался танец какой-то невесомой девушки, с древесной кожей, кажется, я ее обозвала «лесной дух»…
– А вот если бы… если не стихи к песням, а произведения. Проза. Что бы ты сказала?
– Какая проза?
– Ну, – я мотнула головой в сторону шкафа, за которой толпилась классика и книги, купленные в девяностых. – Как Пушкин. Лермонтов.
Мама на меня как-то непонятно посмотрела.
– Ты пишешь прозу?
– Нет, конечно.
Я машинально ответила.
Мама зачем-то кивнула.
– Стихи пишешь?
– Ну…
– Ты пишешь стихи?
Я не знала, куда спрятать глаза. Мама тут же села рядом.
– Ты никогда не говорила. Покажи стихи.
– Они… так.
– Ну, покажи! Мне же интересно.
Я долго думала, поступаю ли правильно. Я еще никому не говорила, что пишу.
Потом все-таки я потянулась за тетрадкой с набросками, и вытащила самые понятные.
Олег дернулся, но так, что я испугалась.
– Не ори, – сказал он не своим голосом,
– Что делать?
– Не ори.
– Не ору.
– Иначе звери придут.
Он приподнимался на локте, а я оглянулась на небо: боже, придут? И сюда?
– Не эти, – парень морщился. На лбу был пот. – Отсюда.
У меня похолодело нутро, когда я судорожно окинула взглядом пространство. Куча темной зелени. И внутри, среди – звери…
– Пиши еще.
Олег протянул локоть. Я с испугом глянула на пьяные буквы. На парне лица не было.
– Я не буду. Посмотри…
– Пиши! – нажал он. – Мы должны уйти отсюда сейчас же. Звери придут в любом случае. Раньше, или…
Он замолчал, морщась от боли. Я увидела, как напряглось его целое… крыло.
Кость хрустнула.
Олег вскрикнул и задышал. Я кинулась поддержать его: напоролась на перья. Черные, с пушинками. Жилы, идущие в кости, дрожали, продолжая движение тела.
– Тебе не нужны крылья, – я не могла смотреть на них, но глазела.
– Ты уберешь их? – с надеждой спросил он.
Я сглотнула.
– Я не знаю. Боюсь.
Парень напрягся.
– Хоть что-то ты знаешь?
Он попытался встать, но ноги не выдержали, и он рухнул; а меня накрыло крыло.
Потное.
Я выпуталась из-под перьев.
– Уберу. Не знаю, как.
Олег не отвечал, и я заметила спустя время, что он еле держится.
Я втерла основание ладони в лоб: что же мне делать. Убрать просто крылья? «Убрать»? А если зачеркнуть, то что-нибудь получится?
Я поискала по карманам ручку – Господи, какие карманы, какая, мы же летели, выпала точно.
На Олега я старалась не смотреть.
Задрала снова рукав, – его рука мне показалась как у трупа – нашла буквы. Они не стирались. Я ослюнявила пальцы и потерла по записи.
Олег взвыл как раненый зверь.
Я в страхе застыла. Что я?.. Его крылья покачнулись, что-то запружинило. Стихло.
– Делай, – сквозь зубы позвал он. У меня на глаза навернулись слезы.
Я начала тереть кожу, как будто огонь добывала.
Олег, не выдержав, снова заорал.
Мне стало плохо.
Господи, ему же плохо! Как же он терпит… Я терла, а буквы не сходили – только очень медленно под покрасневшей кожей.
Послышался хруст.
Рука Олега расслабилась. А потом он завалился вперед телом, чуть не шмякнувшись в еловую подстилку. Я еле успела его подцепить.
Крылья остались стоять.
Я в отвращении смотрела на эти уродливые кости. Олег не дышал, или мне так казалось. И очень хотелось плакать, но в голове, вместо слез, вертелась одна мысль – «Ненавижу. Ненавижу»…