Хутор Гилье. Майса Юнс
Шрифт:
— И все же Тинке нужно новое воскресное платье: ведь те, что мы сшили ей здесь, дома, она носит уже полтора года.
— А новые ботинки из Ставангера? Видите ли, обязательно надо из Ставангера! Здесь так и написано. — Он схватил с пюпитра счет. — «Лакированный кожаный пояс и новые подметки на туфли — два далера и один урт». Затем — принадлежности для шитья! Я еще в жизни не слыхал, чтобы девушка, которая живет в доме, должна была сама себе покупать принадлежности для шиться. И еще почтовые расходы — один далер, два урта и пять шиллингов! Просто уму непостижимо!
— Да
— Хорош судья! Даже не может оплатить письма, которые пишут из его дома! И зачем ей надо было писать нам еще одно письмо, если она на днях передала нам привет в письме от твоей невестки… Еще ей понадобилось четыре с половиной локтя шелковой ленты. Почему уж не сразу десять или, скажем, двадцать локтей? А может, столько, сколько отсюда до Рюфюльке! Уж лучше бы сразу вконец разорила отца. Все к этому идет.
— Но не забывай, что ей приходится бывать у фогта, пастора, адвоката. Мы должны ее прилично одевать.
— Ах, оставь, пожалуйста. Никогда в жизни я еще не слыхал, что на дочек тоже надо тратить деньги. Все это твои выдумки. И куда это нас приведет?
— Йегер, кто не сеет, тот ничего не пожинает.
— Ты, может, думаешь, что у нас есть виды на богатый урожай? Этот деревенский Адонис, который ухаживает за ней, — всего-навсего бедный писарь без какого-либо образования из канцелярии моего шурина. Правда, говорят, он собаку съел на всяких там казусах насчет раздела имущества.
Вид у матери был подавленный, и она безнадежно уставилась в одну точку.
— Да, Тинка писала, что в этом он очень силен. Ты не считаешь, что она великолепно готовит почву? — Он принялся распевать себе под нос. — Ясно как божий день, что девчонка в него влюблена, а то твоя невестка не писала бы о нем так много.
— Тинка очень мягка по натуре, — раздумчиво и неторопливо проговорила в ответ мать. — Ее, бедняжку, так легко ослепить, она так впечатлительна и так чистосердечна. Зато она хоть немножко узнает свет.
— Но, как сказал лейтенант Баусбак, когда ему пришлось, чтобы расплатиться с долгами, жениться на тетушке Стенберг, которая годилась ему в прабабушки, «красно веселье, да черно похмелье».
— Тинка — послушная девочка. Я надеюсь, она и на этот раз последует совету родителей. Я ей напишу и объясню всю бесперспективность…
— Бесперспективность? Ради бога, мать, только не вмешивайся. Женихи на улице не валяются. А что за партию, по-твоему, может сделать наша Тинка здесь, в горах? Когда я состарюсь и мне придется уйти в отставку, мы не сведем концы с концами, если наши дочери еще будут сидеть у нас на шее. Заносчивость тут неуместна, мать, черт подери! Она у тебя в крови, как у всех в вашем роду!
Мать слегка поджала губы, и глаза ее загорелись, но только на мгновение:
— Я считаю, мы могли бы сэкономить кое-что на масле и сале. Наше масло не такое соленое, как у других, и если мы пошлем свинину — я имею в виду, конечно, только окорока — в город с Улой, то вернем себе те деньги, которые приходится сейчас тратить. Другого выхода я не
Капитан встал со стоном:
— Десять и пять — пятнадцать, и три — восемнадцать. — Он отсчитал деньги, вынув их из ящика. — Поставь на них крест, больше мы их никогда не увидим. Где ножницы? Где ножницы, я тебя спрашиваю?
И он тут же, вывернув наизнанку старый служебный конверт, принялся вырезать из него обертку для перевода.
— Мундир и шарф лежат здесь, у печки, — сказала мать, когда вернулась в комнату.
— Ну вот. Засунь мне печать и сургуч в боковой карман, чтобы я их не забыл. А то придется платить еще и за то, что запечатают конверт.
Когда капитан быстрым шагом возвращался с почты, дурного настроения не было и в помине — все как рукой сняло. На почте он получил письмо от Ингер-Юханны и тут же вскрыл его, но дочитать не смог, потому что быстро стемнело.
Придя домой, он в мгновение ока скинул мундир, зажег свечу и углубился в чтение. Шапку он так и не снял.
— Мать, мать! Попросите мать прийти сюда побыстрее, и пусть принесут еще свечу.
Свеча оплыла и горела так тускло, что он ничего не мог разобрать. Пришлось ждать, пока фитиль не разгорится снова.
Вошла мать, на ходу опуская рукава кофты: она возилась с тестом.
— Послушай только, что она пишет, — сказал капитан и начал читать вслух:
«Почему балы так быстро кончаются? Тетя из числа тех, кто уезжает первыми; поэтому во время котильона меня не покидал страх, что она велит подать сани. А после бала она учиняет мне форменный допрос. Но теперь я уже ученая, не то что прежде, когда по дороге домой болтала без умолку, изливала ей все свои чувства.
Вчера я была на балу в седьмой раз, и у меня уже расписаны все танцы на девятый бал. Надеюсь, он будет не последний этой зимой. Пять раз я открывала бал! Вчера мне посчастливилось улизнуть от лейтенанта Мейна, — вы же знаете, Йёрген утверждает, что у него над губой не усы, а выскочивший изо рта мундштук от уздечки. Лейтенант пытается „абонировать“ меня, как он выражается, на котильон, а на званых вечерах у тети всегда сидит или стоит рядом со мной, ни слова не говоря, и пялит на меня глаза.
Вы бы только заглянули в мою бальную книжку. Я думаю, что танцевала не меньше трети всех танцев, которые были протанцованы за эту зиму в городе. Тетя подарила мне очень красивую пряжку к поясу, украшенную изумительными темно-желтыми камнями, которые так идут к моему бальному платью. У тети есть вкус, и все же мы не сходимся во мнениях, когда дело касается моих туалетов. Вчера нас посетила старая Алетте и в моем споре с тетей приняла мою сторону. В результате мне, к счастью, разрешили снять серьги, которые, словно колоды, оттягивают уши. И потом я люблю более просторные платья, чтобы в них можно было свободно двигаться, а то я себя чувствую деревянной куклой.