Хутор Гилье. Майса Юнс
Шрифт:
Человек, который так умеет себя вести, производит благоприятное впечатление. Чувствуешь, что находишься в обществе настоящего мужчины. В Рённове есть нечто подлинно рыцарское, словно все время слышишь, как звенят шпоры. И я сказала бы, звенят музыкально. Глядя на него, забываешь, что бывают на свете люди с тяжелой походкой.
Я сравниваю грубые комплименты, которые слышу на балах и которые часто оскорбляют, словно пощечина, с изысканностью выражений капитана Рённова (как он тонко умеет намекнуть, сказать, и вместе с тем не сказать, и все же выразить свое мнение) и не могу отрицать, что мне приятно бывать в его обществе. Он уверяет, что когда он сидел напротив меня за столом, у него было своего рода видение. Будто я как две капли воды похожа на одну даму — это какая-то историческая личность, — чей
Что ж, если ему приятно воображать себе такие вещи, то пусть. Я охотно приму от него этот комплимент. Ведь часто встречаются крестные отцы или дяди, влюбленные в своих крестниц или племянниц, и они обычно балуют их комплиментами и конфетами. Боюсь, что у Рённова ко мне именно такого рода слабость, потому что во всем остальном он очень разумный и трезвый человек. Но когда дело касается меня, он употребляет исключительно превосходные степени. И мне, конечно, очень забавно и лестно без конца слышать, будто я создана быть хозяйкой дома, где собирается самое изысканное общество. Но боюсь, что у него обо мне лучшее мнение, чем я того заслуживаю, и все только потому, что я немного честнее и естественнее других — он это видит — и даже в обществе не скрываю своих мыслей.
Да, да, это ваша заслуга. Я должна благодарить вас за то, что вы меня всегда баловали. Поэтому мне вовсе не хочется сразу прятаться под стул, а наоборот, я стараюсь, пока это возможно, усидеть там, где сижу.
Но почему же такой человек до сих пор не женился?
Будь Рённов немного моложе, а я немного тщеславнее, он мог бы, пожалуй, стать для меня опасным. У него еще красивые черные волосы, но они уже немного поредели, и он слишком тщательно за ними ухаживает. Я никак не могу понять, почему это люди пытаются скрыть свой возраст…»
Капитан поправил парик.
— Особенно в положении жениха. А, мать? — сказал он и засмеялся.
Два дня спустя капитан принес с почты большое письмо от тети Алетте. Капитан ее недолюбливал. Она была «начитанна и образованна», слишком «любезна» да к тому же осталась в девицах.
Он с покорным видом сел в кресло, сложил руки на животе и приготовился слушать. Он явно относился к этому письму как к скучному протоколу:
«Моя дорогая Гитта!
Задача, которую ты возложила на мои старые плечи, отнюдь не легкая, а напротив, весьма трудная и обременительная даже для меня, твоей верной, надежной тети Алетте. Вот если бы мы могли поговорить с тобой, то я, наверно, с большей легкостью ввела бы тебя в курс дела. Ну, а так у меня остается только одно средство облегчить свою совесть — писать и писать, пока ты не узнаешь всего, что меня тяготит.
Как тебе известно, я не могу сказать, что питаю особую слабость к губернаторше. Если бы, посылая Ингер-Юханну в столицу, ты не просила меня наблюдать за ней, я не потащилась бы на своих больных ногах из Старого города, где живут мои немногочисленные, но верные друзья, в центр и не стала бы наносить визиты губернаторше, хотя она со мной любезна сверх всякой меры и, по-видимому, искренне.
Прежде всего я должна тебе сказать, что Ингер-Юханна стала теперь во всех отношениях настоящей дамой, но при этом в ней куда больше жизни, внутренней силы, если можно так выразиться, и своеволия, чем у нашей бедной Элеунуре. Во всяком случае, одно совершенно ясно, а именно то, что она оказывает сильное, чтобы не сказать подавляющее, влияние на твою невестку, хотя та всегда очень властна и строга. И поэтому губернаторше приходится часто действовать окольными путями, особенно в тех случаях, когда она не смеет открыть Ингер-Юханне свои карты. Я глубоко убеждена, что именно так обстоит дело с капитаном Рённовом. Без всякого сомнения, он приехал сюда из Парижа с намерением просить руки Ингер-Юханны, но хотел сперва, как осмотрительный генерал, провести рекогносцировку… Уже по одному тому, как он обращается с Ингер-Юханной, в каких выражениях свидетельствует ей свое почтение, всякому, даже слепому,
Одно только существо этого не замечает, хотя атаки следуют одна за другой, а именно — сама Ингер-Юханна. Своей естественной наивностью она надежно защищена от фимиама, который ей курят, от интриг, которые плетут вокруг нее. И этой недогадливости можно удивляться тем более, что во всех остальных вопросах Ингер-Юханна поражает своим умом.
Я не стану отрицать, что от всего этого фимиама у нее слегка закружилась голова, да оно и понятно, если учесть, как настойчиво действуют капитан и твоя невестка. Но как уж тут взрослому, опытному человеку не проявить снисхождения и не простить молодую девушку? К сожалению, то легкое опьянение, которого они добились, не льет воду на их мельницу; Ингер-Юханна вовсе не влюбилась в капитана Рённова, а лишь воображает себя немного больше дамой, чем следовало бы. В капитане она по-прежнему видит только рыцаря, истинного кавалера и весьма уважаемого друга своего отца.
Вот почему Рённов решил, так сказать, отступить и уехал — как я полагаю, обо всем предварительно сговорившись с твоей невесткой. Ингер-Юханна, если меня не подводят мои старые глаза — а я думаю, кое-что мы с тобой, Гитта, вместе, да и каждая в отдельности, успели на своем веку повидать и пережить — так вот, Ингер-Юханна, по-моему, еще не созрела для любви, — в ней говорят пока только честолюбие и гордость».
Из кожаного кресла до матери донеслось громкое храпение, и мать продолжала читать, понизив голос:
«Она хочет, и, мне кажется, страстно хочет, стать хозяйкой изысканного салона, но, видно, еще не дошла до понимания того, что при этом придется мириться и с хозяином салона. Но для ее открытой натуры пропасть между первым и вторым огромна, так что даже капитан-кавалерист не в силах через нее перепрыгнуть. Да благословит бог нашу девочку!
Ведь любовь пробуждает человека, учит его своему святому языку. И горе тем, кто постигает его слишком поздно, уже после того, как их сковали цепи Гименея. Что же касается Ингер-Юханны, то она еще не пробудилась для любви, в этом я совершенно уверена. Да хранит ее добрый ангел!»
— Глупости! Одно слово — старая дева, — сказал капитан, проснувшись. — Ну, читай дальше, дальше. Что она там еще пишет?
«В какой степени планам губернаторши может помешать молодой студент, который работает в канцелярии губернатора, мне еще трудно сказать, но, во всяком случае, я глубоко убеждена, что губернаторша считает его опасным и остерегается его. Я сужу об этом по тому, как она с ним последнее время обращается, хотя она и достаточно хитра, чтобы не давать Ингер-Юханне ни малейшего повода подозревать истинные причины ее поведения.
Все это я прекрасно заметила, когда пила у них кофе в воскресенье, накануне их отъезда в Тиллерё. Пришел Грип, но она велела сказать горничной, что ее нет дома, а потом весьма резко отозвалась о его воскресных лекциях, на которых он, как она выразилась, „высказывает одни вольнодумные мысли“.
Я полагаю, что он проповедует того рода идеи, какими я сама увлекалась в молодости после того, как прочла „Эмиля“ Руссо, — книга эта произвела на меня тогда огромное впечатление, да и теперь еще часто занимает мои мысли. По словам губернаторши, основная идея Грипа сводится к тому, что он, в силу своего недомыслия и слепоты, считает, будто окружающий нас мир и, в частности, воспитание могут быть упрощены до немногих естественных положений, или, как он их называет, принципов. А ты же знаешь, что мы… Нет, все это уведет нас слишком далеко. Короче говоря, когда Ингер-Юханна стала его горячо защищать, губернаторша заявила, что он всего-навсего „сын сумасшедшего кадета“, как его называют, личности, ставшей посмешищем для всей страны. У него, помимо дурацких идей отца, которые он развивает не без таланта, еще есть страшное оружие насмешки. Voil`a [12] Грип: мыльный пузырь, и только.
12
Таков (франц.).