Хутор Гилье. Майса Юнс
Шрифт:
В самом деле, что может быть более заманчивым для ее порывистой, томящейся по деятельности натуры, чем блистательная перспектива развить заложенные в ней возможности и способности, найти для них применение? Я слыхала, будто англичане удят рыбу на искусственных, пестро раскрашенных мух. Рыболов опускает их на леске в воду, и рыба, прельстившись, заглатывает приманку. Мне кажется, что примерно таким же образом заманивает твоя невестка и Ингер-Юханну, соблазняя ее иллюзорными надеждами. Она даже не называет имени претендента на ее руку, с тем чтобы Ингер-Юханне казалось, будто она сама выбрала его. На днях я слышала, как губернаторша сказала совершенно равнодушно, словно невзначай, что Рённов, без сомнения, уже
Быть может, я вообще не обратила бы внимания на это замечание, если бы не увидела, что оно произвело на Ингер-Юханну то впечатление, о котором твоя невестка могла только мечтать. Девушка стала после этого совсем рассеянная, погрузилась в свои мысли.
А ведь, собственно говоря, так просто выяснить, хочешь ты или нет отдать кому-то свое сердце. Для этого нужно ответить только на один вопрос: любишь ли ты или нет? А все остальное не имеет к этому, по сути дела, никакого отношения.
Самое ужасное и даже роковое заключается в том, что она внушила себе, будто сможет полюбить, считает себя обязанной полюбить, и думает, что в состоянии приказать своему неискушенному сердцу: „Ты никогда не должно пробудиться!“ Дорогая Гитта, а если оно все же пробудится потом, после всего… особенно при ее сильном, непокорном характере!..
Все это настолько тревожит меня, что я должна была тебе об этом написать. Поговорить с ней, указать ей на опасность столь же бессмысленно, как пытаться заставить слепого различать цвета. Она сможет внять тому, кто ее предостерегает, только если верит ему безоговорочно. Поэтому вмешаться должна ты, Гитта. Напиши ей».
Мать опустила письмо на колени; при свете свечи она казалась еще бледнее, а черты ее еще больше заострились.
Тетя Алетте, прекрасная тетя Алетте! Ей легко сохранять счастливую веру в то, что все на свете идет так, как должно идти! Она получила небольшое наследство, на которое и живет, ни от кого не завися. А вот — тут лицо матери приняло сухое, отчужденное выражение, — а вот не будь у нее этих четырех тысяч, если бы ей пришлось на старости лет зарабатывать себе на жизнь, искать себе место — например, как йомфру Йёргенсен у губернаторши, — она не писала бы таких прекраснодушных писем! И мать снова погрузилась в чтение:
«Я должна сообщить тебе еще ряд моих опасений, уже по другому вопросу, и боюсь, что ты сочтешь мое рождественское письмо чересчур печальным.
Речь идет о дорогом Йёргене, которому так трудно дается учение в гимназии. Можно только удивляться, что он сумел до сих пор удержаться в классе, и этим мы всецело обязаны студенту Грипу, который упорно и совершенно безвозмездно — он и слышать не хочет ни о какой плате — занимается с ним, помогая ему одолеть немецкую грамматику и латынь — эти страшные камни преткновения для мальчика.
И если я решила сообщить тебе мнение Грипа относительно Йергена, то исключительно потому, что полностью доверяю основательности его суждений. Грип говорит, что Йёрген ничуть не глупее других детей, совсем наоборот! Но только у него нет никакой склонности к абстрактному мышлению, а без этого науки не даются. Зато во всех практических делах Йёрген проявляет большие способности, смекалку и трезвый ум. Он ловок и находчив и, по мнению Грипа, мог бы стать великолепным ремесленником или даже механиком и достигнуть в этой области многого. Но если оставить мальчика в гимназии, то кроме огорчений, тяжелого труда и в высшей степени посредственных результатов ждать от него ничего не приходится, и это еще в лучшем случае, допустив, что мальчишке все же
Хотя я и не могу всецело согласиться со студентом Грипом, который, как мне кажется, высказывает по этому вопросу еще не вполне зрелые и несколько экстравагантые мысли, но все же скажу тебе, что Грип настоятельно советует послать Йёргена на учение в Англию или даже в Соединенные Штаты Америки, потому что только в этих странах ремесленник может занять достойное место в обществе.
И все же я думаю, что его соображения заслуживают того, чтоб их серьезно обсудить.
Я часто спрашиваю себя, не сохранила ли я, несмотря на свой преклонный возраст, чересчур юную душу. Не знаю, в чем тут дело, результат ли это своеобразного развития моей натуры или в данном случае я просто попала под влияние, но так или иначе мысли, которые исходят от молодежи, всегда производят на меня какое-то освежающее впечатление и укрепляют во мне светлый взгляд на будущее. Я все же никогда не смогу примириться с тем, будто естественно считать, что с возрастом идеалы срабатываются, как любой инструмент, или обязательно терпят крушение.
И когда я вижу, что так называемые трезвые люди выносят столь суровый приговор молодому человеку вроде Грипа — и, насколько я понимаю, вовсе не из-за самих его новых идей относительно воспитания, а из-за того, что он самоотверженно предан этим идеям и хочет добиться их практического осуществления, — то я не могу не выразить ему своей полной симпатии и уважения.
Теперь Грип отказался от изучения юриспруденции и всецело углубился в филологию, ибо, как он говорит, у нас в стране не может быть никакой деятельности без соответствующей „вывески“, и он теперь хочет попытаться обзавестись красивой золоченой вывеской в виде отлично сданного экзамена, для того чтобы с его помощью обрести твердую почву под ногами. Он хочет стать чем-то вроде карликовой березки, выросшей на скале, которая устоит, даже если на нее обрушится лавина, — так, во всяком случае, он выражается.
Если знать, сколь усердно он занимается, вынужденный при этом каждый день бегать по частным урокам, чтобы заработать себе на хлеб, то невозможно не восхищаться его удивительным мужеством и — тут, правда, кажется, никто не разделяет моего мнения — не пожелать ему от всего сердца успеха».
Мать сидела с письмом на коленях и думала, думала.
Потом она отрезала от него ту страницу, где речь шла о Йёргене. Было бы полезно при случае показать ее Йегеру. В простоте душевной она еще не знала, как ко всему этому надо отнестись.
Зима была в разгаре, и все кругом было белым-бело, все — от оконных стекол и деревьев в саду до вздымающихся к небу гор. Да, на чем бы ни остановился глаз, он видел только белый цвет — белыми были и вершины, и небо, которое, подобно замерзшему стеклу, огромным матовым куполом замыкало пейзаж.
Капитан нашел, что в комнате холодно. Он отвлекся от своих занятий, принялся искать, откуда дует, и стал сам законопачивать все щели паклей и заклеивать их длинными полосками бумаги. Работать уже не хотелось, и он без шапки, в одном парике, выбежал на двор, чтобы поболтать с людьми в конюшне и на гумне, где в это время молотили.
Теперь ведь их осталось только трое — он, мать и Теа. Никому не понять, чем была для него Тинка!
В конце концов он погрузился в размышления о том, расставить ли ему лисьи капканы или устроить западни для волков и рысей.
Сто раз на день советовался он по этому поводу с матерью, хотя с тем же успехом мог бы спрашивать у нее, как достать луну с неба.
— Да, да, Йегер, сделай так, как ты говоришь.
— Но ты-то как считаешь, стоит ли?.. Стоит ли тратиться на лисьи капканы, я ведь вот что спрашиваю…