Хутор Гилье. Майса Юнс
Шрифт:
В дверь заглянула фру, чтобы посмотреть, скоро ли Майса кончит; вряд ли стоит заправлять лампу, ей уже немного осталось… В ожидании платья Мина задремала в гостиной.
На рождество Майса по крайней мере как следует выспалась. Она топила печку, варила кофе, спускалась к Дёрумам или сидела у бакалейщика Суннбю, потом снова поднималась к себе наверх и ложилась спать.
Внизу у Дёрумов и у сапожника все тоже долго валялись в постелях: дошло до того, что в первый день рождества мадам Дёрум едва поспела к вечерней службе. На второй день к вечеру
Слов нет, чтобы объяснить, какое это наслаждение понежиться в постели, когда начинает смеркаться, а комната освещена отблесками огня из печки; лежать, зная, что можно не вставать хоть до самого вечера… Казалось, она вообще не в силах была ни о чем думать.
Но отдых продолжался недолго. На третий и на четвертый день рождества пришлось шить блузку, которую она давным-давно пообещала служанке бакалейщика Суннбю, а там настала пора приниматься за крестильный чепчик, да и себе платье нужно освежить.
…В воскресенье утром маляр старательно расчистил снег у своих дверей. В крестные отцы пригласили управляющего участком Андерсена и Эллинга, который явился настоящим щеголем в новом сюртуке, белой рубашке и шелковом шейном платке. Девочку собирались назвать Хирстине, в честь тетки с материнской стороны.
Служба так затянулась и на крестины осталось столько народу, что Майса рада была снова очутиться дома и отогреть иззябшие ноги — на улице снег громко скрипел под ботинками.
Мадам Дёрум и Майсе пришлось дождаться, пока девочку уложат в люльку. Пусть сначала заснет, тогда они снимут с нее крестильную рубашку.
Вечером у маляра собралось много народу — Дёрум, сапожник и управляющий с семьями; из города приехала сестра хозяина, ее покойный муж был боцманом, а сама она служила раньше буфетчицей на одном из пароходов, курсировавших по фиорду; две ее дочери тоже где-то «состояли на службе», как они сказали; одна даже именовала себя экономкой и была разряжена в пух и прах.
Обе они вместе с матерью поспешили втиснуться на диван перед столом, накрытым для кофе, рядом с супругой управляющего мадам Андерсен, так что и жене сапожника и мадам Дёрум, которая как-никак была крестной, пришлось довольствоваться стульями. Тогда Майса заставила управляющего Андерсена взять ее стул; вообще же предполагалось, что мужчины рассядутся на скамейках и табуретах позади, а угощение им будут передавать. Тут уж Енсине Андерсен стала уговаривать Майсу сесть на ее место: ведь Майса — крестная.
Дёрумы тоже разобиделись на эту троицу, захватившую диван. Они сидели, чопорно вытянувшись, и, кривя рот, пожимали плечами всякий раз, как те тянулись за пряником или бутербродом; бутерброды с голландским сыром особенно пришлись им по вкусу. Уплетая за обе щеки, мамаша с дочками без умолку тараторили о младшей сестре, которая должна поступить горничной на пароход, а потом, может статься, Теа будет даже буфетчицей на том самом пароходе, где служила мать. Ведь капитан души не чает в мадам Расмуссен.
Толстая позолоченная цепочка от часов прыгала на груди вдовы, которая болтала не закрывая рта,
Сколько ни старались другие дамы вставить хоть словечко и перевести разговор на крестины или новорожденную, ничего не выходило!
Вдруг мадам Андерсен поднялась с места:
— Фу, как тут жарко, на этом диване!.. Нельзя ли мне сесть рядом с тобой, Андерсен?
И что вы думаете? Эти трое только поудобнее расселись на диване и, как ни в чем не бывало, продолжали трещать языком.
— Не вообразите только, что эта цепочка у нее золотая, — заметила мадам Андерсен на ухо Майсе Юнс. — И кольца на пальцах тоже не настоящие, всё подделка. Хотите верьте, хотите нет, я просто не могла больше сидеть с ними рядом.
Хозяин-маляр, худой и высокий, с маленькой рыжеватой головой, в нарядном жилете и широкой синей рубахе, ходил между гостями и обносил мужчин пивом и водкой; он с шутками уговаривал выпить, а на лбу у него выступили красные пятна.
Но вот в маленькой спальне закричала новорожденная, и мадам Йёрстад поспешила на помощь своей старшей двенадцатилетней девочке.
— Слава богу, хоть вспомним о ребенке, — сказала мадам Андерсен и посмотрела вдове прямо в глаза.
— Да… Э… Давайте, подождем, покуда мать вернется, — начал маляр своим тонким голосом; наконец-то и ему удалось вставить слово. — Так вот, значит, я скажу, что у меня все время из ума не выходило: мы с женой благодарим крестных, что пошли в церковь с нашей Хирстине, и еще за все хорошие подарки мы тоже честь честью хотим сказать большое спасибо всем гостям.
Тогда встал управляющий, поднял свой стакан и от имени крестных пожелал маленькой Хирстине здоровья и счастья в жизни. По этому случаю хозяин предложил водки и женщинам, убеждая всех выпить, замужних по стаканчику, незамужних — по половинке. Но тут обе дочки мадам Расмуссен начали так ломаться и отнекиваться — пиво, мол, еще куда ни шло, но уж водку… — что он с трудом заставил их пригубить стакан.
— Подождите, подождите, — зашептала мадам Андерсен, — увидите, что будет, если он оставит стакан на столе. Полюбуйтесь, они уже умяли целое блюдо бутербродов, это втроем-то… Глядите, — толкала она Майсу в бок каждый раз, как мадам с дочерьми отпивали из рюмок; она просто глаз с них не сводила. — Смотрите-ка, вот так пригубила! В стакане ничего не осталось. Ну и экономка! Да какая она там экономка! С такими-то длинными серьгами! Нет уж, извините! Ох, до чего я рада, что пересела!
Мадам Андерсен распалялась все больше и больше, не могла простить этим трем, что они заняли весь диван, — уж ей-то первой полагалось сидеть на нем, как-никак она жена управляющего.
Теперь все гости говорили разом, и Дёрум с сапожником, да и сам маляр уже нетвердо держались на ногах. Они сидели в шерстяных исландских куртках, курили и обливались потом. Дёрум захватил из дому свою уже заранее набитую фарфоровую трубку, а управляющий сидел, облизывая губы, и, не отказываясь, пил пиво, сколько ему ни наливали; он заметил, что жена чем-то недовольна, и попробовал успокоить ее.