Хвала и слава. Том 2
Шрифт:
За Эльжбетой, как и перед гробом, плыли пурпурные розы, сирень и ирисы. С цветами сейчас было легко — самая пора. Цветы покрывали все. Толпа двинулась вперед. И тут Гданская вновь очутилась возле Мальского.
— Виктор так любил его, — сказала она.
Мальский не выдержал.
— Да вы понимаете! — почти закричал он, хотя и старался говорить шепотом, и остановился, уставившись на траурные вуали Гданской, так что на минуту даже задержал движение всей процессии. — Да вы понимаете?! Это был наш величайший композитор за последние сто лет! Гений! А вы говорите, что ваш
Гданская развела руками.
— Зачем так кричать? Гений, не гений, а только он же не сын мне!
— У вас нет ни на грош такта, — сказал Мальский, стараясь отстраниться от Гданской, что ему на время удалось.
Но когда, уже на Повонзках, гроб Эдгара вдвигали в каменную дыру, Мальский разразился пискливым плачем и, шаря вокруг в поисках какой-либо поддержки, почувствовал узкие плечики и обнимающие его маленькие ручки. И он досыта наплакался на груди доброй мамы Гданской и даже вместе с нею вернулся после похорон в Лодзь.
II
Проводы Антека в армию прошли очень весело. Братья попросили родителей не ездить на вокзал. С матерью Антек простился дома, с отцом — в кондитерской. Зато на Гданскай вокзал соизволили явиться Губи-Губи о Алеком в обществе двух актрис — Баси Будной и Марыси Татарской. Бася была нынче большой знаменитостью — исполняла песенки в кабаре, и, когда она явилась на вокзал в темно-синем костюме и без шляпы, все на нее оглядывались, так как вся Варшава ее знала. Марыся занимала положение более скромное, она играла в театре «Кот и привет», который, несмотря на свой литературный престиж, последнее время переживал некоторый упадок. Вычерувна старилась и исходила злостью, а Горбаль окончательно спился, и никогда нельзя было знать, явится ли он на спектакль. Томящийся дублер каждый вечер задавался вопросом: гримироваться ему или нет?
Алек крутился сейчас возле театра, добившись снисходительного расположения Малика, которому помогал в мастерской. У него же он рисовал в академии, где Малик недавно получил кафедру театральной декорации. Стареющие актрисы молодели в обществе юнцов: Алек обладал злополучным титулом и аристократическими связями, Губерт же — немалыми деньгами.
На вокзале было людно и вообще весело. Много молодых людей, так же как Антек, уезжали по призыву в армию. Мобилизацию еще не проводили, а только выборочно призывали отдельные специальности. Антек, помимо того, что он учился на медицинском, считался еще радиотелеграфистом и вообще связистом, так что его призывали куда-то в Острув Мазовецкий, под Ломжу, к самой границе с Восточной Пруссией… В этом направлении уезжали все, а что значилось в их бесплатных проездных литерах — являлось тайной, и Антек с многозначительной миной «умалчивал об этом».
Появление двух актрис слегка смутило молодых Голомбеков. Антек был одет, как для вылазки в Татры, а Анджей — в шортах, с голыми, загорелыми и очень волосатыми ногами — выглядел чуть ли не шестнадцатилетним юнцом. Здороваясь с Басей и Марысей, он даже зарделся. Губерт со своими кудрями производил такое впечатление, будто явился сюда прямо с маскарада. Впрочем, и он и особенно Бася, всегда
— Жалко, если нашего солдатика убьют! — крикнула она Басе.
Бася прервала этот свой необычный танец, подняла голову и, не выпуская Антека, всмотрелась в его загорелое красивое лицо.
— Не убьют, — сказала она, — войны же не будет! И вдруг посерьезнела. Отцепила от костюма громадную белую гвоздику и вручила ее Антеку.
— Что это, больше у вас и цветов нет для солдат? — спросил Губерт.
— Нет. А откуда нам взять?
— Ну, коли так, придется, Петр, за цветами в город съездить.
Петр стоял рядом и с улыбкой поглядывал на своего Губерта.
— Успеете за десять минут в город и обратно?
— А почему нет? — ответил шофер.
— Тогда вот вам. Букет цветов в ближайшем цветочном магазине. Какие будут — розы, гвоздики… Только мигом, через двенадцать минут поезд уходит.
Петр помчался, как мальчишка, с трудом продираясь через толпу.
Бася выпустила Антека.
Парень, игравший на губной гармошке, высунулся в окно.
— Что это вы, барышня, не танцуете, я же так хорошо играю!
— Людям не нравится, — заколебалась Бася.
— Война — это дело серьезное, — добавила Марыся.
— Хо! — сказал парень с губной гармошкой. — А мы что? «Или мы не фу ты, ну ты, не одеты, не обуты?!» — И снова принялся наигрывать на своей гармошке лихой краковяк.
Антек с Анджеем стояли, неуверенно переглядываясь.
— А ты, Губерт, не идешь в армию?
— У меня еще срок не вышел. А вот почему нашего Александра не берут за манишку? — сказал Губерт. — Что это за чудо? А? Не пойму…
— У меня освобождение, — серьезно сказал Алек и хлопнул себя по груди, по бумажнику, точно собираясь предъявить документ.
— Наверно, благодаря… — начала было Бася, но вовремя прикусила язык и так и не произнесла имени, которое оказалось бы здесь неуместным.
Воспользовавшись минутной паузой, Анджей приблизился к Антеку.
— Пиши, Антек, — сказал он самым басовитым голосом, на какой только был способен; это всегда свидетельствовало о том, что он взволнован.
Антек вдруг взял его под руку и отвел в сторону.
— Слушай, Ендрек, — он всегда называл его так, — попрощайся за меня с отцом. Ты знаешь, в магазине… столько было народу… Я даже не поцеловал…
— Руку? — спросил Анджей.
— Какое там руку… Вообще не поцеловал его. Передай ему… Скажи, что мне очень неприятно.
— А как я ему это скажу?
— Как это — как? Очень просто, вот так и скажи…
— Ты уж лучше напиши ему.
— Как это напиши? Разве можно о таких вещах писать…
— Родителям?
— Да, конечно, тебе-то что, ты всегда был любимчиком.