Хюльдра
Шрифт:
– «Доброго времени суток», - прочел он вслух, - уже страшно!
– Читай! – велел Лаврович.
Павел удивленно поднял глаза. Он уловил панику в голосе приятеля. Лаврович смотрел в окно и нервно теребил часы на запястье. Павел снова обратился к письму, в котором было всего две строчки.
«Довожу до вашего сведения, что располагаю кое-каким видеоматериалом, ставящим вас и ваших ближайших друзей в щекотливое положение».
Павел подивился стилю: канцелярщина, приправленная драматизмом. Как в детективе, который пишет человек, который никогда
«Дата съемки: 26 июля 2006 года».
Шестеренки в голове Павла медленно завертелись.
– Две тысячи шестой, - задумался он, - лето две тысячи шестого. Что мы делали тем летом?
– Сайт для «Нового века», - отозвался Лаврович бесплотным голосом.
– Так. И что? – Проценко дернул себя за ухо: это был его способ заставить себя вспоминать, - что мы там такого натворили? С сайтом накосячили? И теперь тебе угрожают испортить портфолио, а вместе с тем и репутацию, разослав ссылку на эту поделку всем клиентам? Брось, мы студентами были, ничего толком делать не умели…
Павел по инерции шутил и балагурил, постепенно осознавая, чего именно так испугался Лаврович.
Той ночи, что пропала из их памяти.
– Это было разве двадцать шестого? – спросил Пашка, цепляясь за последнюю соломинку.
Лаврович оторвался, наконец, от созерцания абсолютно неинтересного пейзажа за окном, и Павел увидел, что, похоже, ночка у приятеля выдалась не из легких: глаза ввалились, под глазами залегли тени, а рот время от времени страдальчески кривился. Мысленно присовокупив к этой картине еще и его нервозность, граничащую с отчаянием, Павел осознал, насколько всё плохо. Лаврович – не Нинка, из-за пустяка сопли разводить не станет.
– Я так и знал, что где-то есть видео, где я трахаю овцу, - проворчал Проценко.
Ему не хотелось смотреть. Четыре года он пытался себя уверить, что все благополучно забыл, как только они выехали за ворота базы. Но это была неправда…
Каждый раз, когда его жена открывала рот, каждый раз, как она пыталась заикнуться о своей работе, успехах и достижениях, Павлу хотелось закрыть уши и орать, пока она не замолчит. Словосочетание «Новый век» раз за разом заставляло его возвращаться к воспоминаниям о той ночи, которыми была полная темнота.
– Худшее похмелье в моей жизни, - сказал он, не решаясь нажать на play.
Он не помнил ничего. Никто из них не помнил ничего. Была вечеринка, была выпивка, танцы, девочки, Алиска, веселая, хохочущая во весь рот над глупыми шутками каких-то юнцов. Она тогда носила забавную прическу. Не длинные волосы, как сейчас, а короткую стрижку. Стриженный под машинку затылок и длинная косая челка. Ее волосы были мягкими, шелковистыми, непослушными и никак не хотели держать форму, задуманную для них парикмахером. Алиска постоянно откидывала пальцами непокорные пряди с глаз или сдувала их, смешно выпятив нижнюю губу. Это воспоминание причиняло Павлу боль, ведь именно он, вынырнув из забытья следующим утром, обнаружил ее, лежащую в луже крови.
Они очнулись вчетвером,
Нина нашлась в заблеванном углу. Она свернулась калачиком на голом дощатом полу, спрятавшись за рассохшейся бочкой. С трудом соображавший Павел нашел ее, отправившись на звук беспомощного хныканья. Звук был такой противный, навязчивый, потусторонний, что у Павла волосы на руках встали дыбом. Он хотел вытянуть ее за руку из ее укрытия, но та отчаянно сопротивлялась, не переставая издавать душераздирающе жалобные звуки. Она была в порядке, но как будто совершенно не узнавала его.
Павел помнил, что от рыдающей Нины его заставила отвернуться вспыхнувшая в воспаленном мозгу мысль: «Где Алиска?!». Путаясь в собственных конечностях, он бросился назад к матрасам. Вокруг была непроглядная темень: лодочный сарай был без окон, и тусклый свет проникал только через крохотные отверстия в прохудившейся крыше.
Пашка пошел на ощупь и по памяти. Вот матрас Лавровича. Проценко ткнул пальцами ему в шею и нащупал пульс. Жив! Слава богу!
Вот матрас, на котором переночевал он сам. Павел споткнулся об него и упал, провалился в темноту и, приземлившись на четвереньки, уперся ладонями во влажную ткань.
Кровь! На Алискином матрасе была кровь! Сама она лежала без сознания, как и Лаврович, в неестественной позе, подогнув под себя одну ногу. Из-под ее короткой джинсовой юбки растекалось это пугающее вишневое пятно. Крови было много, очень много!
Павел попытался потрогать ее за ногу, но не смог. Промахнулся, от того, что вдруг перед глазами все расплылось. Ему показалось, что он сейчас снова потеряет сознание, как вдруг ощутил на своих щеках влагу. Он плакал. Глаза ему затуманили слезы.
– Алиска! – позвал Павел и осторожно нащупал ее вытянутую ногу. Она была теплой, и это придало Пашке сил. Он с трудом поднялся с пола и медленно, оступаясь и поскальзываясь, побрел к выходу. Он догадался, где он, потому что дверь неплотно прилегала к косяку с трех сторон, пропуская в щелочки лучики восходящего солнца. Павел брел на этот четырехугольник, и сарай казался ему бесконечным. И наконец, когда его ладони уперлись в деревянные доски, он налег на них всем весом. Дверь оказалась незапертой, и Павел вывалился наружу. Дневной свет, едва зародившийся, все еще тусклый, ударил его по глазам, заставив вскрикнуть и зажмуриться.
– Алиска! – снова позвал он, отворачиваясь от выхода. Ответа не было.
Нина выбралась из своего угла и подползла к Алисиному матрасу. Она схватила ее за руку и теперь уже не хныкала и не поскуливала, а только раскачивалась, как психопатка, вцепившись в белую ладонь, как в спасение.
Обратно Павел дошел уже бодрее. Он опустился на колени перед матрасом, у Алискиной головы. Он схватил ее голову и внимательно посмотрел в лицо. Она жива, и это – главное! Павел ладонью легонько шлепнул ее по щеке. На кровавое пятно между ее ног он старался не смотреть.