i 77717a20ea2cf885
Шрифт:
Я пытаюсь зацепить и вытащить призрачное древко, но пальцы проходят насквозь. Постой, говорю себе, постой, только не паникуй; вспоминай скорее, как тебя сэр Майкл лечил... Было ему больно, как мне сейчас? Наверняка. Но он же справился!
Подползаю к Аркаше, отпихиваю Лору. Почему-то это важно - заглянуть волку в глаза, ядовито-жёлтые, с расширенными от боли зрачками... Почему жёлтые? Он же всегда синеглаз, в любом обличии!
Потому, что он умирает.
Собственная боль мешает сосредоточиться.
– Лора, - говорю, задыхаясь, - как хочешь, но вытащи из него эту штуку. Только
– у меня перехватывает дыхание.
– ... читала про такие раны.
– Он же умрёт, - шепчет она.
– Как только вытащу - сразу умрёт.
– Мы всё равно не успеем ни к сэру Майклу, ни к ближайшему лекарю. Смотри, у него уже глаза изменились.
Лора удерживает рыдание. Берёт себя в руки. Из зарёванной бабы превращается в суровую подругу-воительницу.
– Потерпи, - сухо говорит Аркадию и примеряется к торчащему наконечнику. Мне кто-то протягивает льняной сарафан, шепчет: "Перехвати этим, другой сейчас на полосы надерём". Держу сарафан наготове. Лора, напрягшись, обламывает наконечник.
– Прости, Аркаша!
И резким движением выдёргивает дротик. Волк по-человечески охает и тут же булькает, закашливаясь. Я поспешно обматываю, перетягиваю сквозную рану и прижимаю ткань плотнее в месте входного и выходного отверстий. Что дальше?
Что он делал, сэр Майкл, когда я умирала? Что-то говорил на латыни... Где я тут возьму латынь?
И тут у меня перед глазами возникает картинка из далёкого детства: лесная поляна, опрокинутое лукошко с клюквой, зареванный пацан на полусгнившем пеньке... Штанина на ноге задрана, а под коленкой - две точки, сочащиеся кровью. Бабушка ласково гладит его по колену и прикладывает к гадючьему укусу подорожник. И нашептывает, отчитывает, отговаривает.
"...Живый в помощи Вышнего, в крове Бога Небесного водворится...
Не убоишься от страха ночного, от стрелы летящия во дни...
Не приидет к тебе зло, и рана не приблизится телеси твоему...
Яко Ангелом Своим заповедаю о тебе, сохранити тебя во всех путех твоих...
На руках возьмут тебя, да не преткнёшь о камень ногу твою...
Долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое..."
Слова приходят, словно не из памяти рождаясь - из сердца. Не из древней книги, чтимой многими, но из наговора тысяч женщин, провожающих в путь своих родных и любимых, слова ограждающие, оберегающие, спасительные. Единым духом шепчу речитатив, коим бабушка провожала нас в дальнюю дорогу, отчитывала от болезней, ожогов да случайных ран, полученных в уличных драках. Не уверена, что помню всё до единого, но каждое слово кажется мне вдруг весомым и зримым, как целебное пламя Королевского Рубина, которого, вроде бы, и существовать не должно, но оно - было! Вот и сейчас я вижу, как слова - нет, аура слов - срываются с моих губ, растекаются по волчьей шерсти, слипшейся от крови, проникают под повязку. И чувствую, как раскалённый штырь в моей груди постепенно остывает, истончается.
Вот только аура моя, хоть и целительная, но не голубая и не золотистая. Она ослепительно-изумрудная. Это - не сэра Майкла цвета.
Неважно. Главное, что волчьи глаза
Шерсть, закурчавившись, редеет, перекинувшись в чуть заметный пушок на теле. Втягиваются когти. Уплощается морда и видоизменяются зубы. Исчезает хвост. Тело трансформируется. И... прав был Аркадий, это не слишком эстетично, но отойти я уже не могу, просто отворачиваюсь и молча растягиваюсь на песке. Я снова выпита досуха.
А кольцо-то? Ваня?
– укоризненно напоминает внутренний голос. Дарёное, паладиновское, сожми-ка его покрепче.
Оно помогает. Потому что я нахожу в себе силы повернуться на спину и даже сесть, а тут и девочки в несколько пар рук меня поддерживают, до этого-то, видно, не осмеливались подойти, чтобы не помешать.
– У тебя получилось, - сдавленным голосом говорит Лора.
– Вань, какая ты...
– Она тянется меня обнять, но вдруг отстраняется.
– Как бы мне тебя не повредить, что-то ты как смерть, бледная! Что дальше-то делать, и с ним, и с тобой, скажи? Я такого лечения ещё не видела!
– Его в тенёк, и пусть поспит, а меня тут оставьте, и чтобы никто не мешал. Да, как проснётся - питья ему горячего и сладкого, вроде чая, и поесть.
Я выдаю сборные рекомендации из собственного горького опыта - и почти сразу же отключаюсь. Ухожу в себя, как уходил не так давно сэр Майкл. Только и успеваю почувствовать, что под голову мне подкладывают что-то мягкое.
Это что же мне, второй раз за сегодня заряжаться? Ох, нелёгкая наша паладинская доля...
И всё есть, и солнце сверху, и тишина внутри, и умиротворение от хорошо сделанной работы, но не могу воспарить, как тогда на лугу. Потому что нюх мой безошибочно даёт знать: песок поблизости всё ещё в густо-вишнёвых пятнах, к пролитию которых и я руку приложила.
Эх, Ванька, под солнышком, на душистом сенце, под бочком у прекрасного сэра куда как хорошо да романтично силы восстанавливать, а вот что делать в настоящем бою? Там ведь некогда о высоком рассуждать, нужно друзей с того света вытаскивать, и где ты найдёшь главное для ауры - любовь?
Люби тех, кого спасаешь. А кого только что завалила, просто вычеркни из памяти - они сюда не подарки раздавать пришли, вот и напоролись. А ты думай - о Лоре с Аркадием, о девицах-воительницах прекрасных, полуголых, о лошадицах их, прекрасных, как они сами; солнце это люби, что снова силу в тебя вливает, небо, что куполом раскинулось...
Что-то ещё нужно.
Таймер, Иоанна, строго напоминаю я себе. Полчаса. Эй, внутренний голос, слышишь? Через полчаса постучись!
И теперь-то - воспаряю...
***
– Послушай, Ваня, - говорит мне Лора, - а глаза-то не только у Аркаши менялись. У тебя они прямо позеленели, когда его отчитывала.
– Я тоже заметил, - подтверждает Аркадий, покусывая, должно быть, уже десятый пирожок. Девицы-красавицы щедрой рукой выложили на походной скатёрке немудрящие запасы и теперь расселись вокруг на травке и с умилением смотрят, как он ест. Пока я набиралась сил, его отмыли, причесали, прихорошили и не дали умереть с голоду. И меня, кстати, отмыли, потому, что здорово я перепачкалась в Аркашиной крови.