И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене
Шрифт:
— Не старайтесь для истории! Надпишите просто!
В тот раз я, пожалуй, «не старалась для истории» — обжигающая новизна пережитого в те дни заглушила многие привычки. Просто, давая автограф, мне не хотелось выглядеть дурой. Но вообще что-то такое бродит во мне. Думается: автора уже не будет на земле, а книга, может, останется, кто-то прочтёт, что я тут нацарапала… Так что раскусил он меня сразу.
— Вам не хватает лёгкости! — поставил диагноз, определив причину многих зряшных переживаний. И это тоже было правдой…
«A. B. Меню, ещё мало зная
Свою жизнь я подвергла коренной ломке. Переиграла. Вышла из тихого угла на площадь. Нет, нет, ни на митинг, ни на демонстрацию. Иногда для того, чтобы перейти из комнаты в комнату, требуется не меньше мужества, чем для трибунной речи.
Я объявила близким, что никуда не еду. Остаюсь. Завтра же пойду в ОВИР и заберу своё заявление.
— К-как?! — все потрясены. Муж — в отчаянии.
Даже те приятели и коллеги, что не стеснялись в выражениях, характеризуя наш предполагаемый отъезд как «предательство», разочарованы.
«Решиться на такое было безумием, а отказаться — самоубийство!» — выразила общее настроение одна самонадеянная дама.
В ОВИРе заявление не вернули. Оттуда ничего не возвращают. Сдают в архив.
Мои труды— они не пропадут. К восторг… неудовольствию друзей, Однажды на Лубянку попадут, А это— неминуемый музей,—перефразировала я Гарика (Игоря Губермана).
Инспектор ОВИРа просит написать новую бумажку, чтобы аннулировать предыдущую. И эту — тоже в архив. Спрашивает, общее это решение нашей семьи или только моё. Инспектор — женщина. Свойская. Вероятно, к бунтующим отказникам она поворачивается другой своей стороной, ледяной. А ко мне — тёплой. Мы же вроде как заодно.
Объясняю мать–и-мачехе, что могу ручаться только за себя и несовершеннолетнюю дочь. Муж не созрел… для отказа (обычно «созревают» для отъезда). Ах, так? Тогда нужен ещё один документ: о разводе.
Разводную бумажку заглотнул ОВИР. Но не сыт, обжора этакий. Подавай ему ещё и заверенную в нотариальной конторе справку, «данную в том, что…» не имею к мужу никаких материальных претензий и против. его отъезда за рубеж на постоянное жительство не возражаю. Выправили и это заверение.
— Теперь все?
Инспектор довольна:
— Теперь вам все до лампочки. А муж пусть ждёт.
— Сколько?
— В связи с обострившимся международным положением сроки нам неизвестны.
— Может быть, он ещё передумает. Понимаете, он любит… дочку… меня…
Глянцевым холодом поворачивается лист мать–и-мачехи:
— Это не любовь!..
Мёд бы пить
— Чем вы занимались до сего дня?! — И выставит за дверь.
Я рванула в Новую Деревню. Наконец-то не надо таиться, против воли обманывать человека, весь вид которого взыскует одного — правды.
A. B. после моего, в телеграфном стиле, переданного рассказа:
— Я чувствовал, что вы что-то скрываете… — Сегодня он необычайно серьёзен. — Думаю, вы все решили правильно, но выйти из сложившейся ситуации будет нелегко… На что же вы живёте? Вам нужна помощь? — Он делает одновременно целеустремлённое и растерянное движение, как бы вспоминая, где у него наличность.
Нет, нет, только не это! Он всё понимает и не настаивает.
— Вот, возьмите! — A. B. протягивает «Записки священника» о. А. Ельчанинова. — Это в порядке «скорой помощи».
Благодарно беру.
— С Богом!
Принимаю это иначе, чем прежде. Да и он даёт благословение иначе, вкладывая в него всего себя. И частицу Того, Кто выше.
Какое облегчение, что он все понял как надо, не счёл мой «безумный» поступок «судорогой духа», готов помогать и поддерживать.
Впервые смело вхожу в церковь, попадаю к началу всенощной. В левом углу, перед алтарём, две иконы в красивых ризах: Скорбящей Богоматери (слышала, так называли, передавая свечу) и преподобного Сергия. В напольных подсвечниках перед ними горят сердечками тонкие, средние и увесистые свечи. На всё, что есть в кармане, покупаю свечей. Одну толстую ставлю Богородице — за здравие дочери. Стараюсь сосредоточиться. Молюсь своими словами, ибо ни одной молитвы наизусть не знаю; начав «Отче наш», запинаюсь на четвёртой фразе.
Вторую свечу ставлю преподобному Сергию. Да я же возрастала в его епархии, отсюда до нашей–не–нашей дачки рукой подать. Не ему ли я молилась в девять лет, уже зная и военное бездомье, и ночные налёты фашистских ястребов… да разве мало страхов и кошмаров у ребёнка?.. Полно, они ли толкали меня к молитве? Или чрезмерная для сердца с кулачок, разлитая вокруг дома красота — Божией кисти картина в багетах оконной рамы?..
Вторая свеча — за здравие мужа, перед которым не могу избыть тяжёлого чувства вины.
Остальные свечки ставлю родным и друзьям, пропуская через себя с неведомым прежде рвением их большие и малые горести. У всех почти «в дому по кому», а у кого дома и два кома. Это только кажется, что ты тут погибаешь, а они, везунчики, катаются как сыр в масле. Вглядись в ближнего своего и увидишь под цветочным ковром чёрную яму…
Молясь перед иконами, я прозевала почти всю всенощную. Зато клещи в груди, — их мёртвую хватку я испытала ещё там, в ОВИРе и, главное, дома, дома, дома, — клещи в груди разжались.