И быть роду Рюриковичей
Шрифт:
Евсей взошёл на ладью. Кормчий уже ожидал его, ладейники втащили трап, налегли на вёсла, ладья развернулась и, едва опустили цепь, замыкавшую бухту на ночь, выбралась в открытое море. Дул попутный ветер, ладейники поставили паруса, и корабль, разрезая волну, побежал резво.
От моря Хвалынского, от великой реки Итиль и страны хазар, от гор Кавказа и земель касогов и ясов вставало солнце — большое, яркое. Его лучи заскользили по морю Русскому, упали на золотые купола константинопольских храмов, заиграли в цветных витражах императорских дворцов.
Евсей всё всматривался туда, где, по его представлениям, находился домик Зои. Он думал о своей прекрасной ромейке, молил, чтобы её сердце не покинула
Как ему быть? Сердце его в Царьграде, у Зои, а душа в Киеве, на родной стороне.
Отдалялась ладья от берега, в дымке растворялся царь-город. Сливались холмы и постройки, башни и стены крепостные, а Евсей всё не отводил глаз от него, и только когда ничего нельзя было разобрать, сел на корме в плетённое из виноградной лозы кресло, и им овладели иные мысли.
Он думал, что не случайно великого князя киевского интересуют армия и флот империи. Но разве киевскому князю совладать с Византией? О походе на Царьград у Олега пустые мысли. Ему, может, по плечу набег на византийское прибрежье, но сможет ли киевский князь противостоять флоту и армии Византии? Тем паче взять Константинополь!
С верным человеком Евсей передавал великому князю киевскому свои наблюдения за войском империи, за флотом, за тем, какие корабли стоят в бухте Золотой Рог и сколько их, за теми эскадрами, которые бороздят моря вдали от Византии. Евсей надеялся, что, когда он расскажет киевскому князю, с какой грозной силой встретится войско русичей и какие стены города предстоит одолеть, Олег не решится идти походом на Царьград.
Мысленно Евсей разговаривал с Олегом:
«Ты не видел, князь, укреплений царственного города и не знаешь, что такое дромон. Это огромный корабль, и твоя ладья в семь раз меньше его. Ладья может сравниться разве что с памфилой».
Но князь рассмеялся:
«Тебе ли, торговый человек, судить о воине-русиче? Ты исполнил своё, Евсей, а мне, великому князю, решать».
А может, князь иное скажет:
«Ты прав, Евсей, у нас и без ромеев забот предостаточно».
От этих размышлений Евсея оторвал кормчий. Он поднёс деревянное блюдо с хлебом и вяленым мясом, рядом поставил небольшой глиняный кувшин с водой. Ел Евсей нехотя, мысленно перенесясь в домик к Зое. Она, верно, сейчас стоит у очага, на котором булькает похлёбка с бобами, пахнет восточными специями, которыми Зоя приправляет еду. Особенно любил Евсей, когда она варила мидии и жарила на оливковом масле щупальца кальмаров...
Возвращая кормчему блюдо, Евсей сказал:
— Так, поди, в три дня до Днепра-Славутича доберёмся, как думаешь?
Кормчий недовольно поморщился:
— Не озли бога моря, хозяин! — И отвернулся.
Евсей выпил воды, прикрыл глаза. Под мерный плеск волны он задремал. И снилось ему, будто он у Зои за столом, она держит его за руку и говорит: «К чему тебе Киев? Со мной плохо ли?» — «С тобой хорошо, но там дом мой».
Евсей открыл глаза, а вокруг море и солнце да оголённые загорелые спины гребцов, дружно налегающих на вёсла. Купец подошёл к крайнему, тронул за плечо:
— Ну-тка, уступи поразмяться.
Скинул рубаху и, усевшись на скамью, налёг на весло:
— И-эх!
Зоркий кормчий прикрикнул:
— Не зарывай весло в воду, хозяин! Забирай легко, как все! — и запел:
Как за морем-окияном Красна девица!А на ладье единым порывом подхватили:
КраснаЕдва покинули стоянку в византийском порту Месемврии, как наступило полное безветрие. Паруса обвисли, и кормчий велел спустить их. Теперь ладья шла только на вёслах.
Поглядывая на небо, кормчий забеспокоился:
— Не разгулялась бы непогода. Пронеси, Перун!
Евсей навалился на борт и смотрел на море. Оно светилось, и высокие звёзды купались в его застывшей глади. Тихо, только и слышно, как выдыхали разом гребцы и скрипели уключины.
— А море-то живое, — сказал кормчий. — Вишь как грудью вздымает!
Сколько ни вглядывался Евсей, этого не заметил, но спорить с кормчим не стал. Вздымает так вздымает.
К утру Перун услышал кормчего, задул низовой ветер, и на ладье подняли паруса. Они захлопали, наполняясь, и корабль побежал весело вдоль теперь уже болгарского берега, чаще гористого, поросшего кустарником и лесом. Местами горы подходили к берегу так близко, что казалось, они выходят из моря. Иногда горы отступали, и тогда открывалось песчаное побережье, безлюдное, будто и жизни вблизи не было. Но Евсей знал: болгарские поселения выше, в горах. К ним ведут потаённые тропы. В горах селятся болгарские князья-кметы с дружинами, там же и замок царя Симеона, которого так остерегаются ромеи.
Когда болгарским царём был Борис, отец Симеона, Болгария не представляла опасности для империи, базилевсы считали её своей фемой [111] , а Борисова наследника Симеона держали в константинопольском монастыре. Но, узнав о смерти отца, Симеон бежал и, объединив болгарских князей, повёл успешную борьбу с Византией. Он очистил Болгарию от вражеских стратиотов [112] . Ромеи видели в болгарах своих недругов, а болгары отвечали им тем же.
111
Фема — военно-административный округ в Византийской империи; территориальное военное подразделение.
112
Стратиот — крестьянин, обязанный воинской службой и получавший за это от государства (Византии) наследственный земельный надел; воин.
Вокруг ладьи часто кружили дельфины. Они ещё с ночи сопровождали корабль. Евсей любовался, как, стремительно рассекая волны, дельфины высоко выпрыгивали из воды и, описав дугу, плавно врезались в море, чтобы тут же взметнуться вверх.
Кормчий рассказал, что слышал от мореходов о дельфинах, которые спасают потерпевших кораблекрушение и указывают им дорогу к берегу, а то и подставляют свои спины утопающим...
На четвёртый день ладейники бросили якорь в устье Днепра, где должны были дождаться других кораблей и, воздав славу Перуну, совместно продолжить путь.
Прежде Олег не задумывался, как он относится к Ладе. Любит ли, бывает ли холоден, а подчас и груб — до того ль ему, великому князю? Но теперь её смерть переживал долго и больно. Может, она потрясла его своей жестокостью, а ещё тем, что предназначалась ему?
Замкнулся Олег, стал мрачным и малоразговорчивым, искал уединения и не устраивал пиров. А по первому снегу, оставив Киев на Никифора и Путшу, вместе с Ратибором укатил за Вышгород, где, сказывали, появилось стадо туров.