И быть роду Рюриковичей
Шрифт:
Очнулся Олег, и первой, кого увидел, была Ольга. Он улыбнулся ей:
— Твоими заботами живу, Ольгица. Одна ты мне утеха и радость.
По щекам княгини потекли слёзы. Великий князь взял её руку, поднёс к губам:
— Кланяюсь тебе, княгинюшка, низко кланяюсь.
Вошли Игорь с Ратибором. Воевода разбросал руки:
— Эка попугал нас, великий князь, чего удумал!
Олег усмехнулся:
— Чать, тризну по мне намерились справить? Ан выжил. Мне ещё ромеев победить надобно. — Посмотрел на Ольгу: — Разве вот она одна не хоронила, её верой болезнь одолел,
Сел, спустив ноги с лавки.
— Зовите бояр, при всех поклонюсь княгине: дни и ночи покоя не ведала, я всё слышал, всё знаю.
За годы ушкуйничанья Ивашка хорошо познал повадки животных. Промышляя дорогих зверьков, он не раз сталкивался в лесах с хищниками, знал их коварство и злобность, но вот чтобы они целой стаей шли за людьми — с таким встречаться не доводилось.
Едва посольство киевского князя отъехало от древлян, как его начала преследовать волчья стая. Близко подходили, караулили. Шарахались кони, ржали пугливо и дрожали, храпели, прядали ушами.
Волки были голодны и потому опасны вдвойне. Они могли напасть на зазевавшегося, несмотря на то что человек был не один.
Когда посольство выбралось из леса и дорога пошла полем, стая потрусила, чуть отстав от людей. Расположатся гридни на отдых, и волки сядут вдали полукругом, выжидают. Стоит вожаку задрать морду вверх и начать заунывную песню, как её подхватывает стая.
Днём гридни брались за луки, но стрелы не долетали. Ночью не спали, отгоняли стаю факелами.
— Прирежут-таки проклятые какую-нибудь конягу, — сокрушался Никифор. — Коварны, ровно печенеги.
Ивашка решился. Встало посольство, сделало привал у края оврага. Ивашка сказал:
— Ну-тко, попытаюсь я их вожака свалить. Коли удастся, враз поотстанут.
Он спустился в овраг.
— Гляди, волки зимой люты и страха не ведают! — вслед ему крикнул один из гридней.
— На вас надежда, выручите!
Крался осторожно. Ветер дул со стороны стаи, и, когда Ивашка выбрался из оврага и встал за кустами, волки были совсем рядом. Наложил Ивашка стрелу, пустил. Вожак сделал скачок, завертелся и, глухо рыча, рухнул. И сразу же на него налетела вся стая, принялась терзать. Ивашка обнажил меч, замер: сейчас волки заметят его и разорвут, как терзают своего вожака. Но тут Ивашка услышал крики гридней: ему на подмогу бежали товарищи.
Зимнее утро в Киеве начиналось со скрипа отворяемых ворот, стука кузнечного молота и голосов баб у уличного колодца. В чуткие морозы всё далеко слышно, даже скрип санного полоза. И когда бабы между собой бранились, выкрикивая подчас такие слова, что даже мужики глаза опускали, караульные на городских стенах переставали перекликаться, хохотали, подзадоривая особо рьяных:
— Ну-тка, Марея, вверни словцо!
— Почто уступаешь, Завериха!
Бабы словно не слышали, продолжали крик, случалось, и драку затевали.
Гридни баб по голосам отличали, особенно ругань Ярмилихи. Когда она включалась в перебранку своим визгливым голосом, гридням было одно удовольствие. В бабе пудов восемь, а злобна,
Иногда кто-нибудь из караульных только головой повертит, узнав голос своей жены, скажет:
— Ну и ну!
Вышел Олег из хором, посмеялся. Славно у баб получается: разят одна другую без пощады, винят во всех смертных грехах, и какие были, и каких не водилось.
Отойдя в сторонку, где земля не была затоптана, князь умылся чистым снегом, вытерся докрасна льняным рушником. Надев поданную отроком рубаху, накинув подбитый мехом плащ и нахлобучив круглую соболиную шапку, Олег зашагал Андреевским спуском к пристани.
У самого берега в проруби молодайка стирала бельё, отбивая его деревянным вальком. У молодайки руки от ледяной воды красные, ровно раки варёные. На князя она даже бровью не повела.
На пристани безлюдно. В зимние дни здесь нет дел, и только под навесами стучали топоры и вжикали пилы. Там строили ладьи. Олег направился к мастеровым. Увидев князя, они не прекратили работу, и только старый артельщик, вогнав топор в бревно, подошёл к нему. Олег присел на груду досок, спросил:
— В чём нужда?
— Вели, князь, поторопить со скобами.
— Почто не смолят?
— Седни конопатить закончат.
Олег работой мастеровых был доволен: таких подгонять нет нужды, дело своё знают.
— Не обижают ли стряпухи?
— Сыты, князь.
Покинул Олег мастеровых, пошёл берегом, где темнели чёрными боками ладьи, готовые к спуску на воду. Их много, до сотни, а вросших в лёд за поворотом реки ещё больше. Князь думает, что, когда он пойдёт на ромеев огромной силой, его быстроходные ладьи наведут страх на флот империи и тяжёлые византийские дромоны не устоят против подвижных славянских чаек. Русы ворвутся в византийскую бухту, посеют панику, а воевода Никифор тем часом ударит тараном в Золотые ворота Царьграда, и горе будет империи, коли она не смирит гордыню и не подпишет ряд. Нет, Олег не отступится от давнего замысла, и не себе он славы ищет — величия Руси Киевской добивается.
Ещё раз окинув взглядом присыпанные снегом ладьи, Олег направился на Гору. Шёл другой дорогой, вдоль стены Киева. Бревенчатые городни близко к берегу подступали. А у самой воды башня сторожевая стрельчатая, и на ней день и ночь гридни караулили.
На перепутье, где тропинка расходилась и одна вела в княжьи хоромы, а другая на капище, Олег встретился со старым волхвом. Поклонился, спросил насмешливо:
— Почто рано всколготился, аль Перун покоя не даёт? Эвон, старик, тебя и холод не пробирает, одежонка на тебе лёгкая.
— Не глумись, великий князь, волхвы того не любят. Ты вон решаешь, не рано ли я иду? Знай, не было бы поздно служить Перуну. Когда небо призвало тебя к себе, не мы ль ублажили Перуна и он смилостивился? Сам зришь.
— Аль я глумлюсь? В чём? Коли ты завёл речь о милости идола ко мне, то Перун получил жертвенного быка. Ежели мало, дам ещё.
Из-под седых кустистых бровей глянули на князя злые маленькие глазки:
— Во гневе Перун: гречанка оскверняет княжьи хоромы. Почему не прогонишь её?