И-е рус,олим
Шрифт:
Я по-прежнему задаю себе вопросы. И ищу на них ответы. Но раньше, до принятия Обета, я позволял себе роскошь монотонного последовательного приближения к истине, а теперь удивительное наслаждение сомнением покинуло меня. Я, как продавец на бойком месте, торопливо швыряю аргументы на весы и, даже не дождавшись, когда успокоится стрелка, обрываю нить рассуждений.
– - Во дают! Слышь, Давид...
Я вслушиваюсь в разговор (C).
– - ... можно и не дописывать. Выпустить книжку вообще без задней обложки.
– - И сообщить, что герои неожиданно погибли в теракте.
– - И дико извиниться перед дорогими читателями... Не
– - Этот ход лучше для пьесы приберечь. Антракт. Народ возвращается из буфета. А занавес все не поднимается.
– - Лучше даже загорается. И вон на фоне пожара выходит... выходит режиссер...
– - Не вскакивай. Не режиссер, и не Толстый Карлсон. А пейсатый хасид.
– - Почему хасид?
– - В резиновых перчатках. И надпись "ЗАКА".
– - Что за "зэка"?
– - Да не "зэка", а "ЗАКА". Это те, кто кусочки плоти собирают после терактов. Чтобы похоронить.
– - Ну какие суки!
– - изумляется Кинолог.-- Ну ничего, блядь, святого! Да, Давид? Это все писюки, что ли, такие?
– - Ну да, ну да. А зэка -- это те, кто кусочки археологической плоти с Храмовой Горы прибирают. Чтобы продать.
– - Скажи это Лжедмитрию...
Я выключаю магнитофон и забираю кассету. Завтра же верну ее (C). Если я угадал, то даже вместе с Котом. Интересно, кого они называют Лжедмитрием?
Белла
Нет причин выживать, если нет причин жить. Жизнь это такое ощущение, которое почти автономно. Нет смысла спрашивать себя ради чего, это вообще самое бессмысленное из всего, что делаем постоянно. Ради кого -- еще можно спрашивать, и даже тихо, про себя можно себе отвечать, но это все равно чушь. Просто есть несколько причин, поддерживающих наше понтонное существование над Летой.
Просто я слишком долго убеждала себя в том, что лучше, безопаснее сгустить вокруг себя свободу, пропитать ее тягучим медом своей зрелости, полуденным зноем, сцементировать хамсинной пылью пустыни, облить желтком луны в середине месяца, пропитать белком выброшенной на пляж медузы, остудить рассветным киселем... Я убедила себя.
Я получила не только право на отчуждение, но и способность юркнуть в оболочку, отгородиться и не думать, что срастешься с родным, а он оказывается чужим.
Но тоска по несостоявшемуся не стала глуше. Но обида на судьбу не стала меньше. Но обижаться на судьбу -- глупо, а на себя -- еще противнее, чем не обижаться. На себя можно злиться. И нужно. Но все время? Невозможно, нельзя. С собой надо учиться сосуществовать. Так же, как с чужим, чтобы стал своим. А я этому не научилась, нет. Я была занята. Я создавала оболочку, я отгораживалась от боли, отдалялась от сближения. И когда у меня все получилось, я осталась наедине с довольно неприятным существом. Оно плакало. Оно выло. Требовало комплиментов, утешений и шоколада. Я стала его приручать. У меня это плохо получается. У него это тоже плохо получается, у существа. Кроме того, мне плохо от того, что меня, кажется, все оставили в покое. На это я уж точно не рассчитывала. Но это меня не остановило. Я решила рассчитывать только на себя и тут же предала свою решимость. Ведь рожать ребенка от неживого, это как запускать руку в черную нору, чтобы нашарить там... да мало ли там что может быть, в черноте... А потом что делать?.. Кормить буду сама, так лучше для ребенка. То, что уже появилось чувство обладания чем-то живым -- это да. Хорошо, что не надо будет ни с кем делиться
Стук. В дверь. Стук в дверь, ночью, когда друзья уже не приходят, должен принадлежать врагам или внезапным обстоятельствам... Впрочем, есть еще Давид, живущий по каким-то своим, не 24-часовым суткам. Но он пользуется звонком...
– - Привет, Белка! Че так долго не открывала? Все костяшки отбил, блин.
– - Я пока услышала -- со второго этажа, пока спустилась. Пока думала, между прочим, открывать или нет... Нормальные люди звонком, кстати, пользуются. А иногда даже предупреждают по телефону.
– - Да мы хотели, но боялись разбудить.
– - В смысле, если ты уже уснула... то чтобы хотя бы дольше поспала. О, мысль! Тебе надо интерком поставить, поняла?
– - Ну вы и ужрались, мальчики. В честь чего?
– - Мы?! Т-с-с-с... так положено. Мы... на охоте.
– - На охоте?!
– - Аха. На охоте. На пушного зверя... Не ссы, не на белку. Сначала Давид приперся ко мне, чтобы заказать капкан...
– - Да хоть бы и на Белку. Мне теперь все равно. Я имя сменила.
– - Хорошо хоть не пол, гы.
– - Я теперь Рахель.
Давид тут же начал медитировать над новой информацией. А Кинолог замахал руками:
– - Не-не-не, даже не проси. Нехрен. Белка -- и все. Пусть тебя зовут Рахель, Аминодавка, Пи с горы, а погоняло у тебя будет -- Белка. Нечего на старости лет... то есть, прости, конечно, но все один хрен -- нечего!
– - А давайте хоть сядем,-- прервала я впавшего в пафос Кинолога,-- я кофе сварю. Какой капкан, кстати?
Взгляд Кинолога сфокусировался на мне, он расплылся в почти счастливой улыбке:
– - Вари, Белка, вари... Виртуальный капкан. Я отказал. И тогда мы пошли по следу.
Давид первым зашел в зал, скользнул проверяющим, неожиданно трезвым взглядом по стенам, где раньше висели портреты, а теперь -- пейзажи, сел на диван. И стал уже всерьез озираться. И даже чуть ли не принюхиваться. Кинолог же развалился на подушках, которые я раскидала по всему залу в ненормальном количестве. Они напоминали рассыпанные леденцы из детства, и очень мне нравились. Кроме того, подушки пришлись по вкусу Суккоту -- он предпочитал дрыхнуть на них, а не на диванах. Суккоту наше шумное трио не понравилось -- он проснулся и, потягиваясь, вышел из угла, из-за своей подушечной груды. И уставился на Давида. Хотя это еще вопрос, кто на кого уставился, потому что Давид тоже пожирал кота прицеливающимся взглядом. Вообще, я бы на месте Давида поостереглась так пялиться, потому что в природе такой взгляд -- всегда вызов. Да и на месте кота, пожалуй, тоже поостереглась бы. Суккот начал тихо утробно выть.
– - Вот это экземпляр!
– - оценил Кинолог.-- Ща Давиду в морду вцепится! Спорнем?
– - Откуда он здесь?!
– - прокурорским тоном спросил Давид.
– - Это Суккот. Иди к нам, Суккотик. Кис-кис-кис...
– - Почему ты и его переименовала?!
– - Кота?
– - Кота.
– - Этого?
– - Этого.
Кинолог, за спиной Давида, многообещающе ухмыльнулся и подмигнул:
– - Действительно, подследственная... Рахель бат Арье, она же Изабелла Львовна Мильштейн! Это ж вам не ворованная машина, чтобы перебивать номера на двигателе... Это... Кот. Переименовывая ворованное животное, вы наносите ему душевную травму... что усугубляет. Неблаговидный поступок. А-я-яй!