i e8c15ecf50a4a624

Unknown

Для Гучкова особенно важен был законопроект о ста­рообрядческих общинах, так как московские старообрядцы имели большое влияние на исход выборов по первой ку­рии, в значительной мере на их деньги издавался «Голос Москвы» и, кроме того, Гучков вышел из старообрядче­ской семьи, хотя сам уже старообрядцем не был. Добиваясь принятия этого законопроекта и поправок к нему в духе пожеланий старообрядцев, Гучков ставил на карту свой престиж и платил по выданному векселю.

Все три законопроекта при резком сопротивлении пра­вых, стоявших на позициях открытого клерикализма, были приняты октябристско-кадетским большинством, и ни один из них не стал законом. Два были отвергнуты Го­сударственным советом и один — царем.

В связи с этим, а также по поводу других законопроек­тов, систематически проваливаемых Государственным со­ветом, как только он усматривал в них малейший намек на «либерализм», октябристы

и особенно кадеты подняли шум о необходимости реформировать вторую законода­тельную палату в сторону ее некоторой демократизации и уменьшения прав по сравнению с Думой. Государственный совет был второй равноправной палатой, и его отвержение принятого Думой законопроекта означало, что законопро­ект пал. Рекрутировалась эта палата наполовину из санов­ников по назначению царя и наполовину выбиралась кор­поративно-сословными организациями: земствами, дворян­скими собраниями, университетами, торгово-промышлен­ными кругами и т. п. Крики либералов привели только к тому, что Государственный совет стал уничтожать плоды думского законодательного творчества уже демонстра­тивно.

К концу второй сессии для всех уже стало очевидным, что «реформ» не будет. И действительно, обсуждение в последующие годы в Думе законопроектов о поселковом управлении, волостном суде и т. п. ни к чему не привело. За пять лет думская мельница перемолола 2197 законо­

проектов, ставших законами[76] (не считая тех, которые законами не стали), но законы о волостном земстве, рас­пространении земства на неземские губернии и др. среди них блистательно отсутствовали. В конце концов все тре­бования либералов к царизму свелись к одному: перейти к «нормальному» порядку управления. Но все было тщетно: правительство твердо продолжало придерживаться мысли, что режим исключительных положений, на основе’кото­рых продолжала управляться страна, является нормаль­ным и единственно возможным. Либералы в связи с этим переходили от надежд к отчаянию и обратно. Но главное их занятие состояло в том, чтобы вымаливать у прави­тельства «реформы», доказывая, что в противном случае не­минуема новая революция. Буржуазия была прикована к своему союзнику царизму прочной цепью — цепью, выко­ванной страхом перед революцией, которой она боялась больше, чем реакции. Но тот же страх перед грядущей ре­волюцией служил исходной причиной, заставившей царизм отказаться от «реформ».

Несмотря на кажущееся «успокоение» и полное тор­жество реакции, страна по существу переживала не кон­ституционный, а революционный кризис. Народом владело революционное, а не конституционное настроение, он ждал, готовился и собирал силы для новой революции. От­сутствие сколько-нибудь широкого революционного движе­ния в первые годы столыпинщины объясняется только от­сутствием сил, разгромом революционных организаций, ус­талостью масс, апатией, обусловленной сознанием бесси­лия, а не тем, что массы изверились в революционном пути, предпочтя ему путь «реформ», как этого добивались «Вехи» и веховцы. При таком положении переход от пас­сивного ожидания к прямым революционным действиям был только вопросом времени. В такой обстановке «рефор­мы» делались невозможными. Реформы, как указывал

В. И. Ленин, могут привести к двоякому результату: либо предупредить революцию, либо, наоборот, ускорить ее. При господстве в массах революционных настроений неизбежен был второй результат. Любые реформы, как бы незначи­тельны они ни были сами по себе, способствовали бы дальнейшему вызреванию революционного кризиса в стра­не, приводили бы к росту революционной самодеятельно­сти рабочего класса и крестьянства.

Признание того, что в стране налицо «объективная ре­волюционная ситуация» [77], или «общая революционная си­туация» [78], чреватая новой революцией, было всеобщим. Это констатировали и революционный и контрреволюци­онный лагерь.

Уже в феврале 1908 г., в самый разгар реакции, В. И. Ленин писал, что «правительство не управляет, а во­юет, что состояние России есть состояние с трудом сдер­живаемого восстания» [79]. «Элементы нового, общенародно­го политического кризиса,— писал он в другом месте,— не только не устранены, а, напротив, еще углубились и расширились» [80].

На кадетских конференциях в годы реакции лейтмоти­вом всех выступлений с мест являлось указание на угро­жающий рост революционных настроений в народе. Возра­жая одному из лидеров правых кадетов, Н. А. Гредескулу, доказывавшему, что прекращение революционного движе­ния свидетельствует о повороте масс от революционного пути к «конституционному», представитель Нижнего Нов­города заявил: «Едва ли эта точка зрения на освободитель­ное движение разделяется всеми; есть взгляд, что оно мо­жет вспыхнуть с новой силой и даже не в очень далеком будущем». Об этом же говорил и представитель

Риги: «На­оборот, новая вспышка революции неизбежна...» То же доказывали делегаты Вильно, Рязани, Чернигова. Член ЦК А. А. Свечин на октябрьской конференции 1908 г. вы­сказался на этот счет весьма решительно: «После первой революционной волны будет уже не волна, а потоп, кото­рый смоет все без разбора. Наряду с приниженностью в деревне растет беспредельная злоба. Политически крестья­нин вырос, он говорит о своих правах, осознал свою силу, как силу массы». На майской конференции 1909 г. пред­ставитель Нижнего Новгорода заявил: «...Является всеоб­щим убеждением, что Ш-й Думе грош цена. Решение во­проса... находится в другой плоскости, чем Дума...» [81]. Чем

дальше, тем такие высказывания делались чаще и реши­тельнее. Ценность этих свидетельств увеличивается бла­годаря тому, что основным доводом кадетов при требова­нии «реформ» являлась ссылка на наступившее якобы «успокоение».

Настроения рабочего класса выражались, как указывал В. И. Ленин, в крылатой фразе одного рабочего: «Погоди­те, придет опять 1905 год» [82].

В записке Совета объединенного дворянства, адресован­ной Столыпину, по поводу проекта волостного земства го­ворилось следующее: «С прискорбием приходится засви­детельствовать, что во многих местностях деревня и по­мещичья усадьба представляют в настоящее время два враждебных стана: нападающих и обороняющихся», и по­этому момент для «реформы» неподходящ[83]. Лидер правых Государственного совета требовал в мае 1914 г. отклоне­ния законопроекта о волостном земстве на том основании, что опасно допускать к местному хозяйству «тех самых крестьян, которые 8 лет тому назад грабили и жгли земле­владельцев и которые до настоящего времени хранят в се­бе земельные вожделения за счет помещиков» [84].

Очень точно суть разногласий между либералами и пра­выми по поводу реформ выразил один из лидеров крайних правых, Г. Г. Замысловский, еще на первой сессии Думы. По мнению кадетов, заявил он, из реформ «ничего худого не произойдет. А мы боимся, что если все это сейчас ввес­ти, то повторится то самое, что наступило после 17 октяб­ря» [85].

Несостоятельность Думы по части «реформ» превраща­ла ее из орудия укрепления царизма, как она была заду­мана, в дополнительный фактор его ослабления и разло­жения. «Самодержавие,— писал В. И. Ленин по этому по­воду,— отсрочило свою гибель, успев сорганизовать такую Думу, но оно не укрепляется этим, а разлагается от это­го» [86]. Подобный результат вызывал всеобщее разочарова­

ние и раздражение в лагере контрреволюции. Контррево­люционный либерализм ответил на него так называемым «левением» буржуазии. Реакцией камарильи и верхов была потеря веры в политику бонапартизма и, следова­тельно, в ее главного выразителя Столыпина. Престиж претендента в русские Бисмарки среди них резко пошел вниз. Так возник «министерский» кризис апреля 1909 г. «Патриотическая» критика. Для того чтобы понять смысл и значение этого кризиса, следует вернуться не­много назад.

Характеризуя основное отличие октябристской полити­ки от кадетской, В. И. Ленин писал: «Он (типичный ок­тябрист.— А. А.) тоже стремится, как и кадет, к сделке с монархией, но понимает под этой сделкой не ту или иную политическую систему, не парламентаризм, а соглашение нескольких лиц или главарей с придворной камарильей в интересах прямого подчинения правящей буржуазии не­поворотливого, тупоумного и азиатски-прода&ного русско­го чиновника» ³⁰.

При таком подходе решающее значение, с точки зре­ния октябристов, приобретал выбор объекта соглашения. Гучков и Столыпин избрали главным предметом своего сговора вопрос о возрождении боевой мощи армии и флота, утраченной в русско-японской войне. Расчет московского политикана строился на том, что вопрос о военной мощи царизма является для последнего вопросом жизни и смер­ти, поэтому верхи, камарилья, правые согласятся на все необходимые реформы в военных ведомствах и на «патрио­тическую» критику со стороны Думы царящих в них гни­лых порядков. Иными словами, Гучков полагал, что воен­ные преобразования послужат прочной основой для сотрудничества октябристов с правыми и Столыпиным и завоевания доверия у них, что в свою очередь послужит ис­ходным моментом для либеральных реформ. От такой кри­тики, по его мнению, октябристы выиграют и в глазах бур­жуазии: во-первых, в возрождении военной мощи царизма она была заинтересована не меньше самого царизма, а во- вторых, «критика» порядков, сложившихся в армии, обе­спечивала Гучкову славу «либерала», позволяя в то же время не поднимать голоса по поводу внутренней полити­ки царизма. Кроме того, здесь присутствовал и личцый момент: Гучков лелеял честолюбивую мечту стать в буду­щем военным министром.