И корабль плывет...
Шрифт:
Человеческая порода, наверное, не сумела бы протянуть столь долго. Но называть людьми далеких потомков тех, кто когда-то залил кровью больше половины земного шара мало кто из нас мог и желал. Живучие, словно кошки, словно тараканы, они выдержали все, что бросил на них этот безумный, исковерканный мир - мир, что должен был их истощить, извести, освободив постепенно место для новых живых игрушек.
Выдержали. Приспособились. Стали чем-то иным.
Лондон пал в ад, но бояться стоило далеко не того.
Ведь Каракорум пал на пять столетий раньше.
Бой, казалось, уже давно остался позади, остался где-то наверху. Остались позади клубы
В трюме ничуть не теплее, чем снаружи, но, по крайней мере, здесь есть свет. От угольной пыли и дыма тут почти нечем дышать, из узких проходов отчаянно несет нечистотами и тухлой водой. Останавливаться не стоит - сбежав по очередному трапу, судорожно ищу нужную дверь. Ту штуку мы разместили как можно ближе к выходу: чем меньше громадина будет топтаться по кораблю, тем лучше.
Помещение было выбрано очень верно - двери толще только, разве что, в капитанской каюте - хочется, черт дери, чувствовать хоть бы иллюзию безопасности. Помещение выбрано удачно, но сейчас, возясь со всеми этими замками и запорами, я свой выбор только что не проклинал. Счет шел на минуты - и надежд на то, что сопротивление там, наверху, продлится чуть дольше, я не питал.
Колотящееся как безумное сердце словно пыталось попасть в единый ритм с тем перезвоном, что стоял в ушах. Небесный Наш оборону организовать способен разве что во сне, на второго лейтенанта Кобба, положиться, конечно, можно, но тут и он бессилен. Мне не нужно было сейчас торчать там, наверху, чтобы знать, как пройдет этот кровавый спектакль. Вначале, конечно, команда будет огрызаться - те из них, кто на то способен, конечно. Самых отчаянных из них быстро спишет краткий бой, Небесный Наш верно оценит шансы и первым вскинет свои худосочные лапки, а следом за ним, повинуясь приказу, так же поступят и все остальные. Всех разоружат и перевяжут, как снопы. Спустятся вниз и повторят здесь ту же процедуру, убивая на месте тех, кто сдаваться не пожелает. Тщательно проверив каждый уголок на предмет возможных сюрпризов, вырежут весь офицерский состав, а также самых слабых и немощных. Выберут не больше десятка тех, кто сгодится их оракулам на обеденный стол, и уволокут в цепях - цепи те по обыкновению проденут сквозь пробитые в ладонях дыры. Над всеми остальными же весьма скоро сомкнутся холодные, угольно-черные воды - к чему тратить на них драгоценные пули?
Дверь, наконец, соизволила отвориться. И я нырнул во тьму, судорожно пытаясь нащупать на ближайшей стене лампу. Руки, что принялись ее запаливать, дрожали - и не было никакого смысла это скрывать.
То, что спало здесь, было страшнее всего того монгольского зверья, что сейчас носилось по нашему кораблю.
Обряженное в перемазанные, наверное, всеми видами грязи, какие можно было здесь насобирать, лохмотья, своей грубо сработанной макушкой оно почти достигало потолка. Тускло-серая, намертво затвердевшая масса с прорезанным в ней условным ртом и зияющими провалами на месте глаз, отсутствующая шея, толстые, как стволы молодых дубов, руки, отливающие гадкой трупной синевой...
Ненавижу големов. Никакая производительность труда того не стоит. Не стоит того кошмара, что возвращается раз за разом, стоит только очередному из этих почти неуязвимых истуканов попасться мне на глаза.
Не стоит тех глаз.
Она теперь камень. Она любить его. Он делать ее камень.
Живых, человеческих глаз, заточенных в убогую глиняную тюрьму.
Мы
Глаз, в которых отражались последние мучительные мгновения похищенной жизни.
Работа почти завершена. Она не может быть плоть снова.
Глаз, что молили об избавлении. О мести.
Ненавижу их. Ненавижу даже больше, чем боюсь, даже больше, чем эти вещи боятся меня самого после того, что мы устроили в их квартале. До того дня я не думал, что они на это способны. А после ко мне еще долгие ночи возвращался тот дикий, утробный вой, исторгнутый неживой вроде бы глоткой. Оно все выло и выло, но вовсе не от молотов, что крушили его распростертое на земле тело. Оно не сопротивлялось. Лишь отчаянно скулило и собирало в грязи обломки того, во что превратило некогда живого, дышащего человека.
Ненавижу их. Но сейчас все мои надежды, увы, лишь на это воплощенное в глине богохульство.
Взгляд с трудом находит замки, трясущиеся от страха руки с еще большим трудом их отмыкают и стягивают ржавые цепи. Этот груз не полагалось будить. Этот груз не полагалось даже просто трогать. Кому как не мне было то знать, кому как не мне, все еще живо помнящему, что размеры аванса были столь впечатляющи именно потому, что от нас хотелось слышать как можно меньше вопросов.
Истукан предназначался некоему контакту в Лондоне, в чьем имени не просто чувствовалась фальшь - она была очевидна до зубной боли. Истукан должен был быть доставлен живым, или, если использовать более подходящие слова для этих штук, действующим. И то, что я делал сейчас, хочется верить, удастся потом объяснить, удастся подогнать под чрезвычайные, мать их, меры.
Последние цепи со звоном ударились об пол. Уродливая громада словно почуяла то, но, скорее всего, попросту отреагировала на звук, которого ей велели дожидаться после погрузки. Звук, что означал освобождение.
По этой схематично, наскоро выделанной морде, уродливой, издевательской пародии на человечье лицо, нельзя было прочесть решительно ничего. Никак нельзя, никак и никогда - и именно потому ты в жизни не отгадаешь момент, в который истукан соизволит распахнуть пасть и заговорить.
– НА МЕСТЕ?
А вот, собственно, и оно. Одним голосом образина едва не сбивает меня с ног - и сейчас лучше не думать о том, что он может сделать, появись такое желание, руками.
– НА МЕСТЕ?
Господь милосердный, от звуков его голоса, кажется, сам череп трещит. Отступая на пару шажков и собираясь с силами, выдыхаю ответ - все мои надежды на то, что тварь поймет, что тварь послушает.
– Еще не на месте, - говорить приходится, тщательно подбирая каждое слово - дьявол знает, от чего он может разозлиться, а вот что может - в том я не сомневаюсь.
– У нас возникли некоторые...сложности и мне бы хотелось....
– СЛОЖНО?
Да что там мой череп, стены сейчас лопнут от этого гула.
– Есть работа, - переходя к словам настолько простым, насколько то вовсе возможно, продолжаю я.
– Работа для тебя.
" 8 июля 1890 года от Рождества Христова \ 29 год со дня Падения... "
В голову по обыкновению настойчиво лезет мысль о чертовых координатах. Потом, сменяя ее с необычайной быстротой - о завершившемся всего лишь час назад погребении. О раненых, ни один из которых, скорее всего, уже не выкарабкается - я ведь знаю, кто над ними корпит. И, конечно же, о наших мертвых.