И на Солнце бывает Весна
Шрифт:
– Помни меня, дружок, что был такой вот Афанас - свиней пас. Глаза как тормоза, нос как паровоз, губы - как трубы. Ни о чем не думай, я обо всех позабочусь, всем глазки прикрою и спать уложу!
Я, конечно, ничего не понял, но обнял его. Почему-то подумал, что мне не хватает винтовки на плече. Если бы она была, то можно подумать, что самые близкие люди, которых так мало, но они так дороги, каждый по-своему провожают меня на войну. И, прижав к себе старца Афанасия, я точно знал, что ухожу и буду сражаться за них, если мне это позволят. Прав все-таки лейтенант Воронин - я засиделся, пора идти. И, как бы это ни звучало неправдоподобно, очень и очень многих людей из лечебницы, с кем провел столько времени, я считал своей новой семьей, нуждающейся в моей защите. Лиза, Юра Лосев, старец Афанасий, художник
Я брел по дороге на Воронеж, хорошо зная ее. Мне встречались обозы с ранеными и амуницией, несколько раз подходили военные и интересовались, кто я. Мои документы они изучали долго и придирчиво, но все-таки отпускали. Я был устал и голоден, ноги ныли. Наконец один шофер в форме сказал мне фразу, которую я ждал:
– Раз вышел из больницы и готов биться, я довезу тебя по этому адресу в Воронеже. Это городской комитет обороны, - я запрыгнул в кузов полуторки, и, глядя на свои стоптанные штиблеты, был рад, что машина несет меня так быстро. Только окрестные виды не радовали. И пригород, и сам Воронеж замерли, будто готовились к чему-то страшному, и я еще, как выпавший из гнезда неокрепший птенец, не мог понять масштаба надвигающейся бури. Это были последние дни июня сорок второго года. И, когда я попал по адресу, указанному Евгением Пряхиным, показал все документы, а также и его письмо, человек в форме НКВД внимательно изучил их, потом осмотрел меня, задал несколько вопросов. Услышав мои ответы, он порвал справку из психиатрической больницы, сказав:
– Всего этого достаточно, я знаю и уважаю товарища Пряхина. Ты сам-то, выходит, воронежский?
Я только кивал.
– Это хорошо. Теперь за родной город постоять надо, готов? Ну и хорошо. Забудь всё. О больнице этой особенно, тебя там не было! И главное, не говори больше нигде и никогда о ней, понял?
– он смотрел строго.
– Тебя там не было!
– Да, никогда, - ответил я.
– Иди, боец, я распоряжусь о твоем зачислении в батальон ополчения. Военную науку будешь постигать в бою.
В первой тетради, где речь идет о знакомстве с Эрдманом я писал, что не призывался в армию из-за сердца. Но в ту минуту, когда услышал к себе это небывалое обращение - "боец", я вытянулся, и, развернувшись на пяточках, вышел из кабинета. Сердце мое не казалось больным, а прыгало в груди.
Теперь я был не забытый всеми больной с диагнозом, его навсегда одним движением вычеркнули только что из моей судьбы. Я был не враг, не участник прогерманской группы, а боец ополчения. Значит, прошлого не существует, и моя история только начинается. Тогда я не мог знать, что заслужил этого не только благодаря письму Пряхина, но и тому, что враг подходил к Воронежу, и живая сила, чтобы отразить его, нужна была неимоверная... Выжить в предстоящей схватке было так трудно, что мое прошлое уже ни для кого не имело значения...
Но я пронес свое прошлое в сердце до конца, до сегодняшних дней, Мишенька... И рад, что выжил, и могу рассказать тебе обо всем.
11
Прошло еще несколько дней, и я наконец получил ответ от Тани.
"Привет. У меня всё хорошо. Экзамены уже сдала, теперь остается ждать - зачислят, или нет. Как ты?"
"Конечно зачислят, ты так готовилась и старалась! Теперь-то у нас получится встретиться?" - написал я.
Наступила пауза. Таня не отвечала, хотя я видел, что она "онлайн". Может, отвлеклась на что-то, или решает, как ответить. Если задумалась, хорошего вряд ли стоит ждать.
"Извини, в ближайшие дни не смогу. Буду занята".
Ну что ж, к этому и добавить нечего, решил я. И написал:
"Предложение о встрече в силе. Готов, если надо, помочь в делах, побыть еще раз твоим шофером. Обещаю без поломок".
"Хорошо", - ответила она и прислала милую картинку с улыбкой.
Мне хотелось продолжить виртуальный разговор, но я не находил, о чем еще написать. Это был будний день в редакции, подошла Юля, сказав, что мне надо съездить на какую-то пресс-конференцию, и я, вздохнув, отправился на очередную скучную встречу.
Выходя вечерами на крыльцо, я понимал: скоро мой первый дачный сезон закончится. Становилось ветрено, дождливо, и последние дни августа почему-то больше напоминали середину осени. Многие соседи уже не появлялись, и в такие минуты мне казалось, что я остался один-одинешенек среди пустующих стылых домиков.
В одну из таких холодных ночей я увидел сон - необычный и яркий. Воронеж в руинах. Сильный мороз, глубокие снега. Повсюду протоптаны глубокие чернеющие тропы, и я не иду, а лечу над ними, словно призрак. В ушах - гул, как будто город не только разрушили, но и опустили на дно океана. На развилке троп увидел табличку, синели неровные, написанные краской буквы: "Мин нет". В районе "Динамо" чернел остов трамвая, смотрел на меня потухшими глазницами фар. Напротив него - подбитая гусеничная бронемашина с пулеметом, немецкий крест на боковине весь испещрен пулями. Я летел дальше, и видел только мертвую технику - нашу и фашистскую. У мрачной развалины какого-то учреждения - высокие белые холмы, кресты из неровных березовых бревен с немецкими касками. Мимо бредет укутанная в тряпье девочка, сжимая в посиневшей ладошке ржавую керосинку. Лицо скрывает платок, не увидать глаз. Она шагает медленно, как тень. Мы так близко, что могу дотронуться до нее рукой, но девочка меня не замечает. Огибаю ее и быстро, словно гонимый ветром, достигаю реки. Воронеж во льду, и люди, как черные точки, склоняются, набирают воду из пробитых снарядами воронок. И ничего не слышно, кроме гула, который только нарастает. Город обуглен и сер. Я бреду, бреду куда-то, и картины меняются, словно в короткие минуты глухая зима сменяется весной.
Снег уплывает грязными ручьями, и я вижу луга в пойме, устланные искореженными телами. Обернулся к городу - он сожжен, обескровлен, но не убит. На моих глазах он медленно и тяжело пробуждается от кошмарного сна, ворочается, дышит со свистом, готовясь сбросить труху и обломки. По раскуроченным улочкам первые рокие шаги делает красавица-весна в зеленом платье, и, подняв руку к небу, она призывает солнце. Великое Солнце-Мать, которое миллионы лет назад сумело наполнить бездушную материю жизнью, а значит смыслами и верой, вновь направило лучи сюда. И я был частью этой большой души, плакал и одновременно смеялся. В пустых глазницах домов теплилась жизнь. Там сжигали мусор, чтобы согреться, из окон шел дым, ветер уносил его на запад. Время ускорилось, и на месте рытвин и окопов вырастали штабеля кирпича, и выжженный город поднимался, рос, зажигался тысячами фонарей, и люди с радостными криками покидали укрытия и обнимались.
Я проснулся, услышав звонок. Удивился, что это был сон, настолько он казался реальным. Звонила Ольга Фадеевна. В голове шумело, и я не сразу понял, про какую папку она спрашивала. Потом вспомнил - она же мне давала материалы про "серый дом". Конечно!.. Только я их ни разу не открыл. Читая дальше воспоминания Звягинцева, я потерял интерес к дому НКВД. Я обещал вернуть папку, нисколько не переживая, что не ознакомился с ее содержанием.
– Сегодня будет экскурсия в двенадцать часов в районе СХИ. Ее проведет замечательный краевед Владимир Размустов, он много интересного расскажет о боях за Воронеж. Может быть, вы сможете прийти? Заодно и принесете мои материалы, - сказала она, и я обещал быть.
На выходной у меня были какие-то планы, но решил их поменять - мне было неловко перед краеведом. Да и Таня, от которой не было вестей, наверняка будет там, и мы наконец-то увидимся. Да и место удобное - до сельскохозяйственного института я мог пройти пешком через санаторий имени Горького. Заодно и прогуляюсь по парку - так привык возить себя на машине, что уже и забыл, как ногами двигать.
Я шел, глядя на желтеющую листву, бледно-красные, еще не поспевшие ягоды боярышника и рябины, и вспоминал странный сон. Еще внутренний голос почему-то прошептал: "Зря надеешься. Ее там не будет!"