И не комиссар, и не еврей…
Шрифт:
Когда после бомбежки увидел город, я был потрясен разрушениями и никак не мог понять, для чего бомбили не имеющий промышленности не только военной, но и гражданской город, где были лишь жилые дома, в основном бедных жителей.
Завод резинотехнических изделий не бомбили. Его спасло присутствие английских и американских пленных.
Позже, не помню, в каком месте, видел, как американские истребители налетели на работающих в поле крестьян и расстреляли их из пулеметов. Для чего?
Между прочим, один русский англичанин мне говорил, что пилоты истребителей в подавляющем большинстве негры, а экипажи бомбардировщиков – белые американцы, и это потому, что летать на
– не знаю.
Участившиеся налеты американской авиации вынудили немцев работать по ночам. Вначале довольно редко, а потом это превратилось в систему.
Работали главным образом при свете луны, а иногда зажигались еще карбидные лампы. Надо сказать, что у немцев они применялись довольно широко.
Когда американские бомбардировщики подвешивали “люстры” (светящие авиабомбы), то становилось светло как днем, все работы прекращались, и каждый искал какое-нибудь углубление, готовый зарыться в землю как можно глубже.
Однажды поздно вечером нас погрузили на автомашины и повезли в горы.
Что мы делали так далеко от железной дороги, я не помню, но в памяти сохранилось вот что. Дивная теплая южная ночь. Луна заливает все таким ярким светом, что, как говорится, хоть иголки собирай. У нас столь ярко луна никогда не светит. Читать при такой луне можно совершенно свободно, а тени становятся резкими, чернильно-черными.
Все вокруг приобретает особое очарование. В траве и на кустах мелькает несметное количество зеленых огоньков, перелетающих с места на место. Оказалось, что это маленькие, весьма невзрачные на вид жучки, которых днем и не заметишь.
С горы было видно, как где-то далеко внизу в долине зажегся огонек, потом другой, третий… Вскоре вся долина засияла сотнями мигающих огоньков: оказалось, это костры, зажженные по случаю какого-то праздника. Очень красивое зрелище!
Иногда у меня возникает мысль: почему тяготы плена не заглушали во мне чувство прекрасного? А может быть, это было некой защитной реакцией организма и восприятие красоты не притуплялось, а, наоборот, обострялось? И оно в какой-то мере помогло мне пережить все и остаться человеком с нормальной психикой.
Правда, с “нормальной” сказано не совсем точно, поскольку пребывание в плену никогда не проходит без последствий, не забывается. К тому же о том, что был в плену и “неполноценный”, напоминали неоднократно и длительное время кололи пленом, зачастую довольно болезненно.
Многие чувствовали себя “прокаженными” всю жизнь и, лишь когда прошло чуть ли не пятьдесят лет после окончания войны, признали наконец, что плен – это большое несчастье и корить пленом всех поголовно нельзя. Бывали моменты, когда и я жалел, что не был убит на фронте. Бывали…
Покинув Терни, мы пересекли Италию в северо-восточном направлении и оказались далеко от моря, в селении с длинным названием
Сан-Витоаль-Тальяменто. Длиннющий мост через маленький ручеек, который пересыхал в период сухой погоды и разливался почти на шесть километров в период дождей в горах, стал теперь объектом наших трудов. Мы уже почти закончили ремонт, когда американские самолеты доконали его. Мы оставили разбитый мост и отправились на новое место.
Надо сказать, что мне всегда “везло” оказываться в самой гуще бомбежки, и действительно везло – ведь я остался цел, и меня даже не ранило.
Мне особенно запомнилась одна ночная весьма интенсивная бомбежка.
Подвесив “люстры”, самолеты волна за волной шли на мост и освобождались от смертоносного груза. Было светло как днем, и от солнечного освещения отличало только
Если бы бомба разорвалась в створе трубы, меня бы “продуло” и я не написал бы этих строк. Когда днем нас привезли к мосту, я увидел множество воронок около трубы и разрушенную насыпь и был удивлен, что остался цел.
Замечу, что при ночной бомбежке дорога на тот свет, вся в оспинах воронок от бомб, подсвеченная “люстрами”, выглядит ничуть не привлекательнее, чем при дневном освещении.
Вспоминается такой интересный факт. Метрах в двухстах от этого моста у полотна железной дороги стоял домик путевого обходчика. У него была маленькая беспородная собачонка о трех лапах. Четвертую она потеряла при бомбежке моста. Эта собачонка обладала превосходным слухом и сигнализировала о появлении американских самолетов еще до начала воя сирен противовоздушной обороны. Делала она это так: садилась, повернув голову в направлении, откуда шли самолеты, и начинала тявкать как-то по-особенному и жалобно подвывать. Если летели истребители, собачонка оставалась на месте. Если же приближались бомбардировщики – стремглав срывалась с места и убегала куда-то, надо полагать, подальше от моста. Дело в том, что истребители никогда не бомбили мост, а бомбардировщики его бомбили неоднократно, и в один из их налетов собачонка и потеряла одну лапу.
На большом расстоянии она прекрасно различала по реву моторов, какие летят самолеты: истребители или бомбардировщики. Сирены же своим воем только извещали о появлении самолетов, не указывая тип их.
Теперь мы обосновались в небольшом городке, расположенном между высоких гор в ущелье, ведущем в Австрию. Оттуда нас возили на работы в разные места поблизости. Чаще всего на станцию Карния.
Местность, как и ббольшая часть Италии, живописная. Сама станция (по нашим меркам – разъезд) расположена у подножия покрытой густым сосновым лесом горы, на вершине которой даже летом покоилась снеговая шапка. С другой стороны в низине извивалась небольшая горная речушка, за которой поднималась тоже покрытая лесом гора, а по ее склону, обращенному в сторону ущелья, тянулась к вершине зигзагами вырубленная в скале дорога. (Помнится, что я насчитал тогда восемнадцать изгибов.) Дорога эта была, как говорили, построена в Первую мировую войну, а может быть, и раньше, для того, чтобы поднять на вершину горы пушки и перекрыть единственный путь по ущелью. У подножия горы приютилось небольшое селение. С запада тоже поднималась высокая, с крутым склоном гора. С южной стороны станции открывался вид на долину, ведущую к равнинной части Северной Италии.
Однажды чудесным солнечным днем мы работали на станции Карния, ремонтируя железную дорогу. В клубах пара, шипя и постукивая на стыках, подошел паровоз, тянущий длинную вереницу товарных вагонов.
Состав остановился, двери вагонов открылись, и лазурное итальянское небо огласилось… русским матом!
По сходням, спущенным из дверей вагонов, стали выводить лошадей, выкатывать телеги казаки, одетые в казацкую, румынскую или еще какую-то форму, а некоторые и в гражданской одежонке, вооруженные винтовкой русской, или румынской, или берданкой, или двустволкой.