И не комиссар, и не еврей…
Шрифт:
В одном из лагерей перед нашим прибытием побывали вербовщики из
Русской освободительной армии (РОА), возглавляемой предателем генералом Власовым. Они раздавали листовки – открытое письмо
Власова. Я ознакомился с ним. Тогда оно показалось мне чудовищной концентрацией вероломства и подлости. В голове не укладывалось, как человек, вышедший из низов и достигший таких высот, мог пойти на гнусное предательство, повернув против своего народа, которому был обязан всем. Тогда ничего, оправдывающего его поступок, в том письме я не обнаружил. Уверен, не обнаружил бы и сейчас.
Мне кажется, что его действиями руководили боязнь немцев,
России.
Будучи изолированными от внешнего мира, мы в большинстве своем не потеряли интерес к тому, что происходит по ту сторону колючей проволоки, особенно к событиям на фронте. К сожалению, информационный ручеек был очень тоненьким и питался теми скудными сведениями, которые приносили работавшие на воле пленные, иногда полицаи и даже немцы. Наших советских газет и радио на оккупированной немцами территории не было, и потому получаемые с воли сведения зачастую были плодами досужих вымыслов, где желаемое выдавалось за действительное, но иногда доходили до нас и настоящие факты.
Забыл, в каком лагере я тогда был, но прекрасно помню, что весь лагерь был взбудоражен слухами о поражении немцев в Сталинграде.
Нашей радости не было границ, и казалось, что теперь конец войны уже не за горами.
Вскоре появились и подтверждения этих слухов. Мы видели, как мимо лагеря тянулись побитые под Сталинградом румынские войска, своим внешним видом мало отличающиеся от нас – пленных. Головы, замотанные женскими платками и всяким тряпьем, одеяла и тряпье поверх шинелей, ноги, обутые неизвестно во что, обмороженные лица и руки – так выглядели тогда румынские солдаты, возвращающиеся от Сталинграда к себе в Румынию. Дисциплины никакой. Рассказывали, что румыны меняли пушки, колеса от которых богатые крестьяне использовали для телег, на кукурузу и мамалыгу из нее. До нас доходило, что немцы ругали румын на чем свет стоит, называли их предателями и сетовали, что связались с “мамалыжниками”. Вид разгромленной румынской армии радовал нас и вселял надежды на скорое освобождение. Немцы после поражения в Сталинграде стали относиться к нам несколько лучше, полицаи тоже.
Впрочем, длилось это недолго. Сталинград стал забываться, и отношение к нам вернулось в прежнее русло. Радовала каждая весточка об успехax Kpacной Армии, пусть самых незначительных, но мы ждали еще одного Сталинграда.
Не будет лишним отметить, что лагерная жизнь в значительной мере повлияла на мировоззрение многих обитателей лагерей. Большинство из тех, кто ранее к советской власти относился отрицательно и ругал ее почем зря, теперь становились ярыми ее сторонниками и вспоминали жизнь в Советском Союзе добрым словом. Позже, оказавшись на чужбине, я заметил, что многие, вольно или невольно сравнивая жизнь за рубежом с жизнью в Советском Союзе, становятся пропагандистами идей социализма, восхваляя (иногда греша при этом против истины) существующие в Советском Союзе законы, порядки, саму жизнь, поднимая авторитет нашей страны в глазах иностранцев. И я грешен немало: зачастую расхваливал то, что не заслуживало похвалы. Однако кое-что из увиденного за границей было хуже, чем у нас, а чего-то из плохого там у нас просто не было. Например, безработицы, платы за обучение в вузах и др.
Лето в том году было сухое и жаркое, и спать ночью под открытым небом было хорошо. Но всему бывает конец, и теплая сухая погода сменилась довольно прохладной и дождливой. Проводить
Меня спасала шинель, полученная мною еще в авиашколе. Я отстегивал хлястик, расстилал ее на земле, ложился на шинель и ею же укрывался.
Наши русские (особенно кавалерийские) шинели были в этом смысле незаменимы. Они были теплыми, хороши по длине и совершенно не пропускали влагу. Можно было целый день находиться под дождем и остаться сухим. Шинель не промокала.
Многие пленные шинелей не имели, и с наступлением холодного и дождливого времени им было очень плохо. Начались простудные заболевания. Для некоторых это было концом.
Теперь уже не вспомню, когда начался этот период, но хорошо помню, что первый дождь был ночью, когда дни еще стояли жаркие, и многие восприняли его с радостью – вода. Вода, которой в то время нам так не хватало.
Я приучил себя к минимальному потреблению влаги и особой жажды обычно не испытывал. По-видимому, в силу привычки тех лет я и до сих пор пью очень мало.
В большинстве лагерей вода отсутствовала, и как мы умывались, и умывались ли вообще, я не помню.
Бичом всех мест, где имела место людская скученность, были насекомые. Единственным способом бороться с ними была термообработка одежды. Делалось это так: разжигался костер, и над пламенем, а еще лучше – над тлеющими углями держалась завшивленная одежда. Главным образом прокаливались швы – места скопления насекомых. Так удавалось существенно сократить их “поголовье”.
А вот с насекомыми в голове и в других покрытых волосами частях тела способов борьбы не было. Бытует мнение, что насекомые больше всего водятся у голодных людей. А мы голодали все.
Чувство голода не покидало меня на протяжении всего плена. Да это и неудивительно: пищу нам почти всюду давали один раз в день. (Почти всюду – потому что в некоторых лагерях и один раз не давали.) Обычно кормили в обед. Мы получали по маленькому кусочку хлеба (если это можно назвать хлебом) и по черпаку “супа”. Из чего делался этот суп, я сказать затрудняюсь, но он очень смахивал на обычные помои. В некоторых лагерях давали утром и вечером традиционный у немцев
“кофе”, неизвестно из чего приготовленный, представляющий собой мутную коричневатую жидкость неопределенного вкуса. К “кофе” ничего не полагалось. Но и это было хорошо: все-таки горячая жидкость.
Как-то при разгрузке вагона с хлебом мне удалось стащить двухкилограммовую буханку. Вынести ее незаметно было невозможно, посему я ее немедленно съел, хотя и рисковал при этом. Однако чувство голода не прошло, и я, как мне казалось, хотел есть еще и еще.
Котелки у многих пленных отсутствовали, их заменяли кому-то пилотки, кому-то консервные банки или изготовленные из них котелки.
В каждом лагере находились умельцы, делающие из консервных банок с помощью камней и всяких железяк котелки, кружки и другое.
Расплачивались с ними либо хлебом, либо куревом, которое в лагерях было дефицитом номер один.
Табак в лагерях был “твердой валютой”. Изголодавшиеся заядлые курильщики за щепотку табака отдавали несчастную пайку хлеба, не задумываясь о том, что эта пайка может спасти жизнь.
Я тоже был грешен, так как иногда (правда, очень редко) менял часть пайки на табак. Не могу теперь понять, почему у меня тогда не хватило силы воли бросить курить. Ведь смог же я это сделать в пятьдесят лет, когда любого курева было много и недорого.