И не сказал ни единого слова...
Шрифт:
— Я вернусь, — сказал он вдруг резко, — я наверняка вернусь, вернусь к вам, но я не хочу, чтобы меня принуждали к тому, что я сам сделаю с радостью.
— Фред, — ответила я, — мне кажется, что на эту тему больше не к чему говорить.
— Да, — произнес он, — ты права. Хорошо было бы вновь встретить тебя в иной жизни, где я мог бы любить тебя так же, как теперь, не женившись на тебе.
— Я только что об этом думала, — сказала я тихо и не могла сдержать слез.
Он быстро обошел вокруг кровати, приблизился ко мне, обнял меня и, опустив подбородок на мою голову, проговорил:
— Как хорошо было бы встретить тебя там. Надеюсь, ты не испугаешься, если я и там появлюсь?
— Ах, Фред, — сказала
— Я думаю о них, — сказал он, — каждый день я о них думаю. Ты бы хоть поцеловала меня.
Я подняла голову и поцеловала его.
Он разжал объятия, помог мне надеть пальто, и, пока он одевался, я положила все наши вещи в свою сумку.
— Счастливы те, — сказал он, — кто не любил друг друга, когда женился. Это ужасно, любить друг друга и жениться.
— Возможно, ты и прав, — сказала я.
В коридоре все еще было темно, и от угла, где находилась уборная, плохо пахло. Ресторан еще не открывали, внизу никого не было, все двери оказались запертыми, и Фред повесил ключ от комнаты на длинный гвоздь, торчавший около входа в ресторан.
На улице было полно девушек, спешивших на шоколадную фабрику; меня поразило веселое выражение их лиц, большинство из них шли под руку и смеялись.
Когда мы входили в закусочную, часы на соборе пробили без четверти семь. Девушка стояла к нам спиной и возилась с кофейником. Только один столик был свободен. Слабоумный сидел у печки и сосал свой леденец. Было тепло и дымно. Обернувшись, девушка улыбнулась мне и сказала «ах», потом посмотрела на Фреда, опять на меня, улыбнулась и подбежала к свободному столику, чтобы стереть с него. Фред заказал кофе, булочки и масло.
Мы сели, и мне было приятно видеть, что она действительно рада. И когда она ставила нам тарелки, у нее даже немного порозовели от усердия уши. Но я была неспокойна, думала все время о детях, и приятного завтрака у нас не получилось. И Фред тоже был неспокоен. Он лишь изредка поглядывал на девушку; и когда я отводила от него взгляд, он смотрел на меня, но когда я подымала глаза, он каждый раз отворачивался. В закусочную входило много людей; девушка подавала булочки, колбасу и молоко, считала деньги, принимала деньги; иногда она поглядывала на меня и улыбалась мне, словно подтверждая существование безмолвного соглашения между нами — соглашения, известного только нам двоим. Когда в закусочной становилось немного тише, она подходила к слабоумному, вытирала ему рот и шепотом называла по имени. И я вспоминала все, что она мне о нем рассказывала. Но тут я очень испугалась, потому что вдруг вошел священник, которому я вчера исповедовалась. Он улыбнулся девушке, дал ей денег, и она подала ему через стойку красную пачку сигарет. Фред также с интересом смотрел на него. Потом священник открыл пачку; его взгляд равнодушно скользил по закусочной; он увидел меня, и я поняла, что он испугался. Он больше не улыбался, сунул вынутую из пачки сигарету в карман своего черного пальто, хотел было подойти ко мне, но, покраснев, отошел. Я встала и приблизилась к нему.
— Доброе утро, господин священник, — сказала я.
— Доброе утро, — ответил он, смущенно огляделся и прошептал: — Мне надо с вами поговорить, я уже был сегодня утром у вас дома.
— Боже мой, — сказала я.
Он вынул сигарету из кармана пальто, сунул ее в рот и шепнул, зажигая спичку:
— Вам дано отпущение, оно считается действительным, я вел себя очень глупо, простите.
— Большое спасибо, — сказала я. — А что творится у нас дома?
— Я говорил с какой-то пожилой дамой. Это ваша мать?
— Моя мать? — спросила я, ужаснувшись.
— Приходите как-нибудь ко мне, — сказал он и поспешно вышел.
Я вернулась к столу. Фред молчал. Вид у него был очень измученный. Я дотронулась до его руки.
— Мне
— Не уходи, я еще должен с тобой поговорить.
— Здесь неудобно, потом. Боже мой, у тебя ведь была на это целая ночь.
— Я вернусь, — шепнул он, — скоро. Вот деньги для детей, я же обещал. Купи им что-нибудь, может быть, мороженое, если они любят.
Он положил на стол марку. Я взяла ее и сунула в карман пальто.
— Позже ты получишь все, что я тебе задолжал, — шепнул он.
— Ах, Фред, — произнесла я, — оставь.
— Нет, — сказал он, — мне тяжело, когда я думаю о том, что я тебя, может быть…
— Позвони мне, — шепнула я в ответ.
— Если я позвоню, ты придешь? — спросил он.
— Не забудь: я должна еще за кофе и за три пончика.
— Я помню. Ты действительно хочешь идти?
— Да, пора.
Он встал, я осталась сидеть и смотреть, как он стоит у стойки и ждет. Пока Фред расплачивался, девушка улыбалась мне, я встала и вместе с Фредом пошла к двери.
— Вы еще придете? — закричала мне вслед девушка.
— Да, — крикнула я в ответ и взглянула на слабоумного, который сидел, держа во рту обсосанную палочку от леденца.
Фред проводил меня до автобуса. Мы больше не проронили ни слова, только быстро поцеловались, когда автобус подошел; и я увидела Фреда стоящим на остановке, увидела то, что уже видела много раз, — плохо одетого и печального человека. И еще я увидела, как он медленно, ни разу не оглянувшись, направился к вокзалу.
Когда я подымалась к нам в квартиру, у меня было такое чувство, будто я отсутствовала целую вечность, и я подумала, что никогда еще не оставляла детей одних так долго. В доме было шумно, чайники свистели, репродукторы извергали казенное веселье, и на втором этаже Мезевитц ругался со своей женой. За нашей дверью стояла тишина; я три раза нажала кнопку звонка, подождала и наконец, когда Беллерман уже отворял дверь, услышала голоса детей. Я услышала их всех троих сразу, быстро кивнула Беллерману и пробежала мимо него в комнату, чтобы увидеть детей; они сидели вокруг стола так чинно, как никогда не сидят у меня; при моем появлении их разговор и смех оборвались… Тишина продолжалась всего мгновенье, но меня охватила глубокая тоска; я испытывала страх только одно мгновенье, — но я его никогда не забуду.
Потом старшие дети встали и обняли меня; я взяла на руки малыша и поцеловала его, чувствуя, что слезы текут у меня по лицу. Беллерман был уже в пальто, шляпу он держал в руках.
— Они хорошо себя вели? — спросила я.
— Да, — ответил он, — очень.
Дети посмотрели на него и улыбнулись.
— Подождите минутку, — сказала я. Посадив малыша на его стульчик, я вынула из ящика кошелек и вышла вместе с Беллерманом в коридор. На вешалке я увидела шляпу фрау Франке и шапку господина Франке; и я поздоровалась с фрау Хопф, которая вышла из уборной. В волосах у нее были папильотки, под мышкой она держала иллюстрированный журнал. Я подождала, пока она войдет в свою комнату и спросила:
— Четырнадцать, правильно?
— Пятнадцать, — сказал он улыбаясь.
Я дала ему пятнадцать марок.
— Большое вам спасибо.
— О, не за что, — ответил он, потом еще раз просунул голову в нашу дверь и крикнул: — До свидания, дети!
И дети ответили ему:
— До свидания!
Когда мы остались одни, я еще раз обняла всех троих, испытующе посмотрела на детей, но не смогла обнаружить на их лицах ничего такого, что оправдывало бы мою тревогу. Вздыхая, я начала готовить им бутерброды в школу. Клеменс и Карла что-то перебирали в своих ящиках; Карла спит на американской складной кровати, которую мы днем подвешиваем к потолку, Клеменс — на старом плюшевом диванчике, который уже давно слишком короток для него. Беллерман успел даже убрать кровати.