И не сказал ни единого слова...
Шрифт:
— Вы не знаете? — она удивленно рассмеялась.
— Конечно, не знаю.
— Боже мой, пол-епархии смеется над этой историей, а как раз вы о ней не знаете, хотя находитесь в самом центре сплетен. Слушайте: у Вуппа, у декана Вуппа есть сестра, под ее началом вся кухня монастыря «Синий плащ Марии». Надеюсь, вам теперь понятно?
— Продолжайте, — сказал я. — Ровным счетом ничего не понял.
— Циммер помешал производству Вуппа в прелаты. Ответный ход: за пятьдесят пфеннигов покупается бутылочка самого дешевого уксуса, и всякий раз, когда появляется Циммер, ее извлекают из укромного уголка на кухне монастыря «Синий плащ Марии». Ну, а теперь идите, Серж ждет вас.
Я кивнул ей. Каждый раз после
В коридоре, окрашенном белой клеевой краской, который ведет к комнате Сержа, в стены вделаны причудливые статуи. Серж сидел за письменным столом, опершись головой на руки… Он еще молод, на несколько лет моложе меня, но считается крупным специалистом в области семейного права.
— Доброе утро, господин Богнер, — сказал он.
— Доброе утро, — ответил я, подходя к нему.
Серж подал мне руку. Он обладает удивительной способностью: когда я встречаюсь с ним на следующий день после того, как занял у него деньги, ему всегда удается создать впечатление, будто он забыл о них. А может он действительно забывает об этих деньгах? Его кабинет — одна из немногих неразрушенных комнат; главная ее достопримечательность — вычурный фаянсовый камин в углу; в кратком каталоге художественных памятников обращено особое внимание на то, что камин никогда не топили, поскольку курфюрст зимой жил в другом замке, поменьше. Серж передал мне несколько чеков и конверт с деньгами.
— Здесь шестьдесят две марки и восемьдесят пфеннигов, — сказал он. — Прошу вас внести чеки и деньги на текущий счет. Вы помните номер?
— Помню.
— Хотелось бы избавиться от всего этого, — сказал он, — к счастью, послезавтра возвращается Вич, и я опять передам ему всю эту чепуху.
Он посмотрел на меня своими очень спокойными, большими глазами, и я понял — он ожидал, что я заговорю с ним о своих семейных делах. Действительно, он мог бы, вероятно, дать мне полезный совет; с другой стороны, для него моя жизнь — это просто любопытный судебный случай, закулисная сторона которого ему интересна; на его лице отражались доброта и ум, я охотно поговорил бы с ним, но не могу себя заставить. Иногда мне кажется, что я предпочел бы поговорить с каким-нибудь грязным священником и даже исповедаться ему; я понимаю, конечно, что нельзя винить человека за то, что он любит чистоту, и особенно нельзя упрекать в этом Сержа, доброта которого мне известна, и все же безукоризненная белизна его воротничка и безупречный лиловый отворот, выглядывающий из-под его сутаны, — все это удерживает меня от разговора с Сержем.
Сунув деньги и чеки во внутренний карман пальто, я поднял глаза и снова посмотрел в спокойные большие глаза Сержа, которые, казалось, не отрывались от моего лица. Я чувствовал, что он хочет мне помочь, что он все знает, но я знал также, что Серж никогда не заговорит со мной первый. Я выдержал его взгляд, и он тихо улыбнулся; и внезапно я спросил его о том, о чем много лет хотел спросить кого-нибудь из священников:
— Господин прелат, вы верите в воскрешение из мертвых?
Я внимательно, не спуская глаз, наблюдал за его красивым чистым лицом, но ничего в нем не изменилось, и он спокойно сказал:
— Да.
— А вы верите… — продолжал я, но он прервал меня, поднял руку и спокойно ответил:
— Я верю во все. Во все, о чем вы хотите спросить меня. Иначе я бы тотчас снял с себя это одеяние и стал бы адвокатом по бракоразводным делам, расстался бы со всем этим ворохом бумаг, — он показал на большую связку папок, лежавшую на его письменном столе, — сжег эти бумаги, ибо тогда они были бы мне не нужны, не нужны и тем,
— Простите, — проговорил я.
— За что? — сказал он. — По-моему, у вас больше прав задавать мне вопросы, чем у меня вам.
— Не спрашивайте меня, — попросил я.
— Хорошо, — ответил он. — Но в один прекрасный день вы все же заговорите, правда?
— Да, — сказал я, — в один прекрасный день я заговорю.
Я взял у швейцара газету, еще раз пересчитал деньги на улице, у выхода, и медленно побрел в город. Я думал сразу о многом: о детях, о Кэте, о том, что сказал мне Серж, и о том, что говорила фрейлейн Ханке. Все они были правы, один я неправ, но никто из них, даже Кэте, не знали, как сильно, действительно сильно скучал по детям и по Кэте тоже; и были мгновения, когда я верил, что один я прав, а все остальные — неправы, потому что все они умели красиво говорить, а я никогда не находил нужных слов.
Я подумал, не выпить ли мне чашку кофе и не почитать ли газету; уличные шумы доносились до меня как бы издалека, хотя там, где я проходил, было шумно. Какой-то торговец расхваливал свои бананы.
Остановившись перед витриной магазина Боннеберга, я посмотрел на демисезонные пальто и на лица манекенов, которые всегда внушают мне страх. Я пересчитал чеки в кармане пальто и удостоверился, что конверт с деньгами на месте, и вдруг мой взгляд скользнул по пассажу, между витринами в магазине Боннеберга; я увидел женщину, тронувшую мое сердце и в то же время взволновавшую меня. Женщина была уже немолода, но красива; я видел ее ноги, зеленую юбку, видел жалкий коричневый жакет и зеленую шляпку; но прежде всего я заметил ее нежный и печальный профиль и на мгновение — не знаю, сколько это продолжалось, — у меня остановилось сердце; она была отделена от меня двумя стеклянными стенками; я увидел, как, думая о чем-то своем, она взглянула на платья в витрине, и я почувствовал, что сердце у меня вновь забилось; не отрывая глаз от профиля этой женщины, я вдруг понял, что это была Кэте. Потом мне опять показалось, что это кто-то чужой, на секунду меня охватило сомнение, мне стало жарко, я подумал, что схожу с ума, но вот она пошла дальше, я медленно пошел за ней, и когда увидел ее, уже не отделенную от меня стеклянными стенками, то убедился, что это действительно была Кэте.
Это была она, но была совсем иной, чем та женщина, образ которой я хранил в памяти. Все это время, пока я шел за ней по улице, она казалась мне одновременно то чужой, то очень знакомой, — моя жена, с которой я провел эту ночь, на которой был женат пятнадцать лет!
«Может быть, я в самом деле схожу с ума?» — подумал я.
Увидев, что Кэте вошла в магазин, я испугался, остановился возле тележки зеленщика и стал наблюдать за входом в магазин; и мне казалось, что голос зеленщика, который стоял вплотную ко мне, доносится откуда-то издалека, из подземного царства:
— Цветная капуста. Цветная капуста, два кочана — марка!
Я боялся — хоть это и было глупо, — что Кэте никогда больше не выйдет из магазина; я наблюдал за входом, смотрел на ухмыляющегося желтолицего яванца из папье-маше, который держал чашку кофе у своего белозубого рта, и прислушивался к голосу зеленщика, доносившемуся ко мне словно из глубокого подземелья:
— Цветная капуста, цветная капуста, два кочана — одна марка!
И я думал об очень многом, не знаю точно о чем, а когда Кэте вдруг вышла из магазина, — я испугался. Она пошла по Грюнештрассе, очень быстро, и я вздрагивал, теряя ее на секунду из виду; но потом она остановилась перед витриной магазина детских игрушек, и я увидел ее печальный профиль, охватил взглядом всю ее, эту женщину, которая много лет лежала по ночам рядом со мной, с которой я расстался всего четыре часа назад, а сейчас чуть было не узнал.