И не сказал ни единого слова...
Шрифт:
— Дети, — проговорила я, — отец шлет вам привет. Он мне дал деньги для вас.
Они ничего не сказали.
Карла подошла ко мне и взяла свой пакетик с бутербродами. Я посмотрела на нее: у нее темные волосы, такие же, как у Фреда, и его глаза — глаза, в которых внезапно появляется отсутствующее выражение.
Малыш играл на своем стульчике и время от времени поглядывал на меня, словно хотел убедиться, что я здесь, а потом продолжал играть.
— Вы уж молились?
— Да, — ответила Карла.
— Отец скоро вернется, — сказала я, почувствовав
Дети опять промолчали. Я посмотрела на Карлу, которая сидела рядом со мной на стульчике, перелистывала учебник и неохотно пила молоко. И вдруг, взглянув на меня, она спокойно сказала:
— Он вовсе не болен, он ведь дает уроки.
Обернувшись, я поглядела на Клеменса, он сидел на своем диванчике с атласом в руках. Он спокойно посмотрел на меня:
— Это мне сказал Бейзем, он сидит со мной на одной парте.
Об этом я ничего не знала.
— Есть болезни, — при которых не обязательно лежать в кровати.
Дети ничего не ответили. Они ушли, надев свои ранцы, а я пошла в коридор и смотрела им вслед, пока они медленно брели по серой улице, немного опустив плечи под тяжестью книг; мне стало грустно, потому что я видела себя самое, идущую по улице со школьным ранцем на спине, немного опустив плечи под тяжестью книг; больше я уже не глядела на детей; высунувшись из окна, я видела только себя: маленькую девочку с белокурыми косами, размышляющую над узором для вязки или вспоминающую дату смерти Карла Великого.
Когда я вернулась, фрау Франке стояла у зеркала перед вешалкой и поправляла лиловую вуаль на шляпе. Зазвонили к восьмичасовой мессе. Она поздоровалась, подошла ко мне, постояла, улыбаясь, передо мной в темном коридоре и, прежде чем я успела вернуться в комнату, остановила меня.
— Говорят, — сказала она приветливо, — что муж вас окончательно оставил. Это правда?
— Да, это правда, — сказала я тихо, — он меня оставил. — И я удивилась, что не чувствую к ней больше ненависти.
— И он пьет, это правда? — Она заколола вуаль на своей красивой шляпе.
— Да, пьет, — беззвучно повторила я.
Стало почти совсем тихо, только из комнаты доносилось нежное бормотанье малыша, разговаривавшего со своими кубиками, а потом раздался голос диктора, который раз пять, шесть или семь подряд — было так тихо, что я хорошо расслышала, — произнес: «Семь часов тридцать девять минут — быть может вы уже должны покинуть вашу очаровательную супругу или вы еще успеете прослушать веселый утренний марш Бульвера…» Их утренняя музыка, их казенное веселье терзали меня, как удары бича.
Фрау Франке стояла передо мной, не шевелясь и не говоря ни слова, но я видела убийственный блеск в ее глазах; и я тосковала по хриплому голосу негра, который я слышала только раз, один-единственный раз, и который я с тех пор тщетно пытаюсь услышать вновь; этот хриплый голос пел:
…И не сказал ни единого слова…Я
XIII
Автобус останавливается всегда в одном и том же месте. Поворот, где он замедляет ход, узкий, и каждый раз при остановке автобус резко тормозит, и я просыпаюсь от толчка. Я встаю, вылезаю из автобуса и перехожу улицу, как раз напротив витрины магазина скобяных изделий, на вывеске которого написано: «Стремянки всех размеров. Цена по числу ступенек. Каждая ступенька — 3 марки 20 пфеннигов». Нет смысла смотреть на часы на фасаде здания — сейчас ровно без четырех минут восемь, и если часы покажут восемь или восемь с минутами, значит, они плохо ходят: автобус точнее этих часов.
Каждое утро я стою несколько секунд перед вывеской «Стремянки всех размеров. Цена по числу ступенек. Каждая ступенька — 3 марки 20 пфеннигов». В витрине выставлена стремянка с тремя ступеньками, а возле стремянки с начала лета стоит шезлонг, в котором покоится высокая белокурая женщина из папье-маше или из воска — не знаю точно, из какого материала делаются эти манекены, — женщина всегда в темных очках, и она читает роман под названием «Отдых от самого себя». Фамилию автора мне не удается прочесть, потому что она наискосок прикрыта бородой гнома, который лежит на аквариуме. Высокая белокурая кукла нежится среди кофейных мельниц, приспособлений для отжимания белья и стремянок и вот уже три месяца читает роман «Отдых от самого себя».
Но сегодня, выйдя из автобуса, я не обнаружил вывески «Стремянки всех размеров. Цена по числу ступенек. Каждая ступенька — 3 марки 20 пфеннигов», а женщина, которая все лето лежала в шезлонге и читала роман «Отдых от самого себя», стояла сейчас на лыжах в синем спортивном костюме с развевающимся шарфом, а рядом с ней была другая вывеска: «Подумайте заблаговременно о зимнем спорте!»
Я не стал думать о зимнем спорте; пошел на Мельхиорштрассе, купил пять сигарет в киоске слева от канцелярии и прошел в вестибюль мимо швейцара. Швейцар поздоровался со мной — это один из моих друзей здесь в доме, иногда он заходит ко мне наверх, курит свою трубку и сообщает последние сплетни.
Я кивнул швейцару и поздоровался с несколькими клириками, которые быстро поднимались по лестнице с портфелями под мышкой. Наверху я открыл дверь в комнату телефонного узла, повесил на вешалку пальто и берет, бросил на стол сигареты, положил рядом с ними деньги, включил контакты и сел.
Как только я сажусь на свое рабочее место, я успокаиваюсь, в ушах тихонько гудит, а я отвечаю: «Коммутатор» — и даю соединение, если кто-нибудь в доме набирает две цифры и загорается красная лампочка.
Пересчитав деньги, лежавшие на столе — у меня осталась марка и двадцать пфеннигов, — я позвонил швейцару и, когда он отозвался, произнес: