И нет любви иной… (Путеводная звезда)
Шрифт:
Тяжёлая, не дающая дышать злоба оглушала, бухала в висках. Сквозь эти удары Илья смутно слышал звон опрокинутых вёдер у колодца, истошный визг детей, грохот чего-то катящегося по земле, бешеное рычание – то ли Яшкино, то ли своё собственное: «Умар-р-рава, джуклэскир-р-ро [27] …» И – прорезавшийся вдруг сквозь этот шум и гром отчаянный, захлёбывающийся рыданиями голос:
– Дадо! Дадо! Дадо, ради бога, дадо!!!
Илья не сразу понял, что это кричит Дашка. Но, когда голос дочери пробился сквозь оглушающие толчки крови в голове, Илью словно окатили ведром воды. Он разом очнулся и увидел, что сидит у самых ворот верхом на Яшке, пытаясь пережать
27
Убью, сукин…
– Чяёри…
– Дадо! – Дашка кинулась к нему, споткнулась, упала на землю, сморщилась, ударившись головой о камень, но в Илью вцепилась мёртвой хваткой:
– Отец, не надо! Ради бога, не надо! У меня… у нас дети! Прошу, умоляю, не надо, не убивай его! Он муж мой! Да-а-адо, Христом Богом…
Илья встал. Почти сразу же, судорожно переводя дыхание, вскочил и Яшка. Не глядя на него, Илья размотал с руки ремень кнута, и Дашка с коротким стоном повалилась на землю.
– Благодари её… – негромко сказал Илья. Ладонью вытер с лица кровь и ровным, неспешным шагом пошёл со двора.
Скрипнув, захлопнулась створка ворот, и во дворе повисла тишина. Из-за конюшни выглядывали испуганные мордочки детей. Яшка закрыл глаза, шумно выдохнул. Вытер вспотевшие ладони о штаны. Хрипло позвал:
– Даша…
Ответа не было.
– Даша, ты… вставай, пожалуйста.
Молчание. Дашка по-прежнему лежала ничком, и Яшка видел, что она судорожно вздрагивает.
– Дашка, ну что ты, в самом деле! Вставай! Ну!
– Что ты сделал-то, Яша? – всхлипывая, спросила она. Медленно поднялась сначала на колени, потом на ноги. – Зачем же ты так?
– По-другому надо было?! – ощетинился Яшка.
– Он же отец мой!
– А она – моя сестра! Сколько терпеть можно было? И так из-за тебя столько лет молчал! А по-умному – вовсе незачем нам было вместе жить! Я ещё когда тебе говорил – уедем? Ну, говорил или нет?! А ты что? «Останемся, родня ведь, отец, больше нет никого…» Вот тебе теперь, на здоровье, я же и виноват!
– Ты рехнулся! Ты с ума сошёл! – Впервые Яшка слышал, как жена кричит в полный голос, скаля зубы и размахивая руками, как какая-нибудь таборная баба на базаре. – Это мой отец, понимаешь?! Мой родной отец! Ты его чуть не убил! Что было бы, если б я не выскочила?! Человек ты или собака бешеная? Дэвлалэ, как я с тобой прожила столько времени?! – Она резко шагнула вперёд, поднимая стиснутый кулак, и на мгновение Яшке показалось, что жена хочет ударить его.
– Ах, вон куда?! – взбеленился он. Резко схватил её за запястье, сжал, и Дашка ахнула от боли. – Вон куда тебя, змея, понесло?! Спрашиваешь, как жила со мной? Собака я? Бешеный?! Да это вы, смолякоскирэ, все озверелые! Надо же было мне додуматься – из вашего рода жену взять! Чтобы загрызла в постели, как волчица! Ну, беги за ним, за отцом своим, беги! Беги, не держу! Я себе таких сотню найду! Может, и лучше! Пошла прочь, паскуда! – Он оттолкнул Дашку, и она, не удержавшись на ногах, снова упала. Тяжело, держась за живот, поднялась. Вытянув вперёд руки, пошла к воротам. Покачнувшись, ухватилась за столб – и замерла, подняв безжизненное лицо к встающему солнцу.
Некоторое время Яшка исподлобья поглядывал на жену, ожидая, что она, может быть, повернётся к нему сама. Дашка не поворачивалась. Стояла, обхватив руками столб, неподвижная, вся облитая розовым утренним светом. Тогда Яшка быстро перешёл, почти перебежал двор, насильно, взяв за плечи, развернул к себе жену, осмотрел её с головы до ног. Осторожно вытер серую полосу грязи на щеке, сморщился, увидев красную царапину. Смущённо прошептал:
– Тебе
28
Милая…
Дашка молчала. Её неподвижное, покрытое пылью лицо было повёрнуто к поднимающемуся солнцу.
– Дашка, ну что ты? – Яшка растерянно опустился на колени, прижался к животу жены, где шевелилось маленькое, крохотное, уже живое. – Ну что ты… Не молчи, а? Прости меня… Ну, что мне сделать, Даша?
Рука жены вдруг легла на его плечо. Яшка облегчённо вздохнул.
– Не сердишься? Нет? – Он взял руку Дашки, виновато уткнулся в неё лицом. – Ну, скажи ты хоть слово… Дашка, ну?
– Я вижу, Яша, – тихо сказала она.
– Что ты там видишь? – машинально спросил он.
– Солнце.
– Какое ещё к чёрту… Чего?! – Яшка вскочил на ноги, тревожно, недоверчиво всмотрелся в лицо жены. – Дашка! Лачинько!
– Я вижу солнце, – ровно повторила Дашка.
Яшка взял в дрожащие ладони её освещённое розовым светом лицо. На него в упор, испуганно смотрели мокрые, чёрные, широко открытые глаза. Чистые, чуть раскосые, с голубым белком.
– Говори, Дашка! Говори! Что ещё видишь?
– Тебя вижу, Яшенька… – Подбородок Дашки вдруг задрожал. – Мо-о-ре… Дэвлалэ, Цинку вижу! Доченька! Маленькая! Ой-й-й…
– Господи! – Яшка снова упал на колени. Ударил кулаками по земле, и над едва проснувшимся посёлком взлетел его громкий, полный отчаянной радости крик.
Глава 6
Илья запил так, как и боялся: вмёртвую, без просыху.
В Одессе, на дальней окраине, выходящей в пересохшую жёлтую степь, торчало, как нарост на раковине-мидии, бесформенное строение – кабачок «Калараш». Место это было опасное. В полутёмном сыром зале с низким потолком всегда толклись бродяги, портовые босяки, конокрады, воры, нищие, проститутки разных мастей и возрастов. Из кладовой «Калараша» был прямой ход в катакомбы, и в случае облавы все гости кабачка скопом бросались к подвальной двери и исчезали, как тени. Но облавы здесь случались редко. Народ, посещавший «Калараш», слыл отчаянным, терять ему было нечего, и несколько раз отсюда выносили полицейских и солдат с проломленными головами. Закрывали «Калараш» бесчисленное множество раз, но хозяйка – громадная, рыхлая, страдающая водянкой Феська – имела, по слухам, связи в самом полицейском управлении, и сомнительное заведение возрождалось, как грязный Феникс, снова и снова.
Илью репутация кабака беспокоила мало. Он пришёл сюда уже сильно пьяным, подойдя к стойке, вывернул карманы, высыпал перед Феськой скомканные ассигнации и мелочь, объявил: «Пью на все» – и, шатаясь, направился к свободному бочонку-столу. Феська сгребла деньги под стойку, невозмутимо поправила на лице повязку, скрывающую последствия ошибок молодости, и, пыхтя, сняла с полки огромную бутыль, оплетённую красноталом.
Довольно быстро Илья перестал различать дни и ночи. Просыпаясь раз за разом в кабаке, он поднимал голову с осклизлого бочонка, осматривался, видел перед собой бутыль и зелёный стакан с толстым дном, пил вино, пытался сообразить, почему он здесь и что стряслось, но вспомнить уже не мог и снова ронял голову на кулаки или растягивался прямо на полу рядом с бочонком. Через несколько дней посетители «Калараша» уже привыкли к взлохмаченной, сгорбленной фигуре цыгана, спящего в обнимку с бутылью или сосредоточенно тянущего прямо из неё вино. Цыган не буянил, хотя пил уже давно, изредка ворчал на своём языке, иногда поминал по матери какого-то Ваську, произносил женские имена, всякий раз – разные, сбрасывал с бочонка пустую бутыль и, в ожидании, пока Феська принесёт другую, засыпал.