i-o
Шрифт:
И вот повторение нарушилось.
— Пойдешь с нами сегодня? — спросил рабочий, возглавлявший трио, пытаясь вернуть происходящее в рамки традиционного сценария. Его мускулистые плечи были обнажены, обе руки заканчивались парой мясистых клещей, усеянных мелкими металлическими зубчиками. Он стоял, широко расставив ноги, подошвы его башмаков глубоко ушли в мягкую пыль, покрывавшую землю на территории свалки.
Из пневматического клапана на боковой стороне моего дыхательного аппарата с шипением вырвалась струя пара.
Я покачал головой.
Последовала непродолжительная пауза,
Рабочий, который задал мне вопрос, угрожающе наклонил голову, продемонстрировав покрывавшую его череп свежую металлическую пластину — возможно, последствие вчерашнего поединка.
Я попытался взглянуть им в глаза, но, как всегда, не сумел и, отведя взгляд, принялся рассматривать землю у себя под ногами. Впрочем, краешком глаза я заметил, что троица поплелась восвояси и, как только послышались первые удары металла о металл, вернулся в свое жилище.
Очутившись внутри, я лишился сил. Мой дыхательный аппарат сердито свистел от избыточной нагрузки. Под его весом я рухнул на холодный пол и заснул в объятиях забвения — единственного существа, которое когда-либо разделяло со мной сон.
Через некоторое время я очнулся. В той части города, где расположена наша свалка, разница между ночью и днем не слишком заметна: густой черный дым, извергаемый нами, висит в небе такими густыми клубами, что становится для нас родным, словно материнские объятия. Поэтому наша работа служит для нас единственным способом следить за прохождением времени.
Хотя большинство вечером отправляется на площадку для боев, ремонтники возвращаются на рабочие места первыми, потому что обслуживание машин происходит именно в перерывах между сменами. Остальные же рабочие отдыхают в казармах, а затем ежедневный цикл, похожий на змею, вцепившуюся в собственный хвост, начинается снова, и настает время для работы.
Я никогда не сплю; по большей части я смотрю в единственное окно времянки на странные узоры, которые дым, вырывающийся из труб, рисует на бескрайнем, огромном черном небе, на котором звезды кажутся просто заклепками.
Но этой ночью, перед тем как начать смотреть в окно, я сначала проверил мою Призму — именно такое имя для нее бессознательно родилось в моем мозгу, — потому что меня терзал бессмысленный панический страх; я боялся, что она исчезнет, когда я проснусь. Я прикоснулся к брезентовому полотнищу, покрывавшему ее, почти уверенный в том, что обнаружу под ним пустоту.
Мои гидравлические легкие зашипели от облегчения, когда я нащупал Призму под полотном. Я откинул полотнище с того угла, где находилась выпуклость, которая, если бы речь шла о человеке, могла бы называться грудью. Словно зачарованный я смотрел на нее, а она сверкала в ответ, словно ведя со мной беседу при помощи бликов и отражений. У нее были тысяча граней, тысяча лиц, отражавших окружавшее нас убожество, но не повторявших его, а, напротив, каким-то волшебным образом делавших мир прекраснее
Я почувствовал желание наклониться и прижаться губами к Призме, но тут мои глаза заметили еще одно отраженное лицо. Быстро обернувшись, я успел заметить тень, мелькнувшую в окне времянки. Торопливо я снова укрыл Призму полотнищем и, для большей надежности, загородил ее старым штамповочным станком, который некогда использовался для чеканки монет.
Выглянув, я увидел за стеклом несколько инженеров, бродивших среди металлолома, время от времени пробуя на зуб ржавую стальную платину или кусок колючей проволоки. Я чувствовал, что им очень хочется посмотреть в мою сторону; это было видно по тому, как отчаянно они делали вид, что этого им совсем не хочется. В их движениях было что-то от насекомых.
Я видел, как любопытство гложет их. Они знали, что я припрятал что-то интересное.
Я им никогда ее не отдам.
Так продолжалось изо дня в день.
Каждую минуту мне нестерпимо хотелось посмотреть на Призму, чтобы убедиться в том, что я действительно нашел ее, но с каждым днем я все больше и больше боялся сделать это, опасаясь, что, снедаемые любопытством, мои собратья ворвутся в этот миг в мою времянку. Не раз я заставал кого-нибудь из них за подглядыванием в окно, и с каждым разом становилось все труднее удерживать их на расстоянии, когда приходило время поединков. Теперь мне начало казаться, что они вызывают меня на драку лишь для того, чтобы выманить наружу и получить ответ на основной волновавший их вопрос.
А именно — почему я веду себя так странно.
В одну из ночей они сумели выманить меня из времянки на большее расстояние, чем обычно, завладев моим вниманием, и тогда змееподобное существо, занимавшееся чисткой дымовых труб, чуть было не проскользнуло в дверь у меня за спиной. Я с силой захлопнул дверь, слегка прищемив при этом его чешуйчатую плоть, на что толпа отреагировала громкими криками и принялась швыряться в стены моей времянки чем ни попадя.
Вскоре после этого я заделал окно куском листового железа, намертво приклепав его к стенке времянки, — я больше не хотел их видеть.
На следующий вечер, когда они начали стучать в дверь, я им просто не ответил. И на второй вечер тоже.
Теперь я стал скрываться внутри, днем занимаясь, как обычно, работой, а вечерами прислушиваясь к отдаленным звукам драки. Лязг металла, стоны и крики боли. Хруст, скрежет, треск рвущейся ткани. Пока они сражались, я нежно гладил Призму, лежавшую под ее грубым покровом, а вскоре я начал попросту заползать под брезент и прижиматься к ней в маслянистом ночном мраке.
Она научила меня красоте, о существовании которой я прежде не подозревал. В гранях ее лица отражались все возможности, все вариации. Виды живых существ: каждый столь же уникален, как и другой. Дали заоблачные. Она научила меня чуду существования.