И обратил свой гнев в книжную пыль...
Шрифт:
— Я хотел бы, чтобы Объединение венгерских книжных издательств и фирм-распространителей и Биржевое объединение германской книжной торговли обменялись выставками!
Он сел на край моего стола и с ходу начал в деталях излагать свою идею.
Да-а, поистине неожиданное предложение! Венгрия была единственной страной Восточного блока, всегда противившейся нашим желаниям культурного обмена в книжном секторе, если не принимать, конечно, в расчет общего неучастия всех стран социалистического лагеря во Франкфуртской книжной ярмарке. Еще с 1960 года Зигфред Тауберт и мой предшественник в отделе зарубежных выставок, а также министерство иностранных дел ФРГ предпринимали усилия в этом направлении, но ни разу не добились успеха.
Поэтому
Уже во время самого первого разговора я испытал растущую симпатию к этому четко мыслящему и деликатному человеку, в котором не было ни капли спеси, свойственной иногда «президентам» разных объединений, терпеливо отвечавшему, без тени поучения, на все вопросы еще неопытного молодого человека, задававшего их бесконечно. Мы договорились прямо на месте, до того, как я «отпустил» его к Зигфреду Тауберту, об обмене книжными выставками в городах Франкфурт, Мюнхен и Штутгарт весной следующего года, а в городах Будапешт, Сегед и Дебрецен осенью того же года.
Мои вопросы и его терпеливые серьезные ответы не ограничивались только чисто «профессиональной» сферой. Даже при первой встрече и особенно позднее, во время моей предварительной поездки в Венгрию, разговор носил принципиальный, политический характер. Мои отчасти полемические расспросы (таким большим было возникшее между нами доверие) показали, что я имею дело с убежденным коммунистом, действительно происходившим из аристократической семьи, который с семнадцати лет стал участником коммунистического движения, сражался и страдал за свои социалистические убеждения, находился на нелегальной работе, участвовал в гражданской войне в Испании, был партизаном, сидел в тюрьмах и концентрационном лагере, будучи членом подвергавшихся гонениям организаций и союзов. В возрасте 32 лет он дослужился затем до генерала.
Он умолчал только об одном, о чем я узнал несколько позже: среди всего прочего он был еще послом своей страны в Восточном Берлине и как раз это и привело к тому, что он стал президентом Объединения венгерских издательств, что, в свою очередь, было при такой биографии с точки зрения карьеры значительным понижением. Но по Андрашу Тёмпе никакой депрессии заметно не было. Напротив, его юношеский энтузиазм по поводу открытого духовного диалога «между нашими народами и системами» заражал оптимизмом не одного меня, а всех, кто принимал участие в том, чтобы обмен выставками состоялся.
Я очень хорошо помню свой последующий приезд в Будапешт и наши личные беседы с Андрашом Тёмпе во время долгой прогулки по острову Маргит. Я восхищался этим человеком, можно сказать, обожал его. Я все еще жаждал услышать не идеологизированный ответ на политические вопросы нашего времени. В его лице я обрел убежденного современника и свидетеля нашей эпохи, которого мог открыто и безнаказанно спрашивать обо всем. Он не уставал отвечать так же открыто, иногда даже с резкой критикой в адрес реально существующей социалистической системы, так что я с ужасом озирался, боясь, не следят ли за нами и не подслушивают ли.
Сегодня это даже трудно себе представить. Но тогда мы находились со своим проектом в стане врага. Каждому из нас следовало не доверять своему «партнеру». То, что входило в наши намерения — дважды столкнуть лбами общественность с таким содержанием текстов и такой правдой, которые не вписывались в картину пропаганды в собственной стране, — следовало делать очень тонко, тем более что эта акция требовала поддержки со стороны в основном анонимных представителей власти, сидевших где-то на невидимом троне за спиной наших приветливых участников переговоров. Мы ни в коем случае не должны были выдать
Об одном я хочу поведать уже сейчас, сделав однозначный вывод: мои сомнения в ценности и смысле нашей работы по проведению книжных выставок начали быстро улетучиваться, стоило мне увидеть эти страхи, возникавшие здесь, да потом и в других тоталитарных режимах, при одной мысли о наших книгах, — я бы сказал, они даже трансформировались в сознательную просветительскую деятельность подрывного характера. Ведь на наших выставках люди могли себе позволить «вольные» высказывания в адрес того, кто не понимал по-немецки. Иллюстрации, слово и разнообразие предлагаемых нами тем становились наглядной информацией, которой каждый, кто хотел, мог беспрепятственно воспользоваться. К этому еще добавлялось чисто физическое удовольствие — возможность взять хорошо изданную книгу в руки и «осязать» ее. Те, кто боялся это испытать, были не самыми глупыми людьми в этой стране. А те, кто открыто поддерживал просветительскую акцию, знали, на что они идут. Я понял, какое важное и — если правильно его применить — мощное оружие находится в наших руках.
Мне редко доводилось слышать, чтобы выступление немецкого симфонического оркестра, затраты на гастроли которого вполне сравнимы с затратами на организацию книжной выставки, встречали бы когда-либо аналогичное сопротивление, ставшее для нас при проведении выставок практически нормой.
Во время предварительного визита в Будапешт я посетил также западногерманское торговое представительство (дипломатических отношений между Венгерской Народной Республикой и Федеративной Республикой Германии тогда еще не было). По совету торгпреда я дал интервью венгерской журналистке Марии Кереньи в связи с предстоящим обменом книжными выставками: ничего экстравагантного и, главное, никакой политики, только одни фактические данные.
Госпожу Кереньи, давно уже занимавшуюся контактами с Западной Германией, обвинили потом в шпионаже, причем и торгпредство, и наша книжная выставка сыграли в этом некую зловещую роль.
Отто Тёрёк, боязливый, но тем не менее симпатичный сотрудник Будапештского института по культурному обмену, тоже заразился восторженным энтузиазмом Андраша Тёмпе: по-видимому, это была первая командировка Тёрёка в «капиталистическую» страну. Я видел, как этот нерешительный человек с детской радостью и восторгом впитывал в себя все чужое и новое, о чем думал прежде совершенно иначе, когда по поручению Тёмпе в связи с предстоящей летом 1970 года поездкой выяснял у меня организационную сторону проведения выставок в намеченных западногерманских городах и сразу после этого в венгерских.
Отто Тёрек, милейший Отто Тёрек, был арестован после закрытия выставки и потерял свою должность. И хотя через несколько недель его реабилитировали и восстановили на работе, он никогда уже не смог психологически оправиться от случившегося. Многие годы спустя, когда отношения между нашими странами значительно смягчились после Берлинского и Московского договоров, Отто перешел на другую сторону улицы, случайно увидев меня на одной из восточноевропейских выставок. Все, что случилось тогда как следствие нашей будапештской выставки, глубоко запало ему в душу. И если «один из тех», вроде меня, неожиданно встречался ему на пути, он белел от страха, как покойник, и бежал от нас сломя голову прочь, словно черта увидел.