И отрет Бог всякую слезу
Шрифт:
Кроме седой женщины в платке, мрачного мужика и спекулянта-мешочника, в отсеке сидел парень лет двадцати пяти, с худощавым, немного вытянутым лицом, одетый в потертое темное пальто с поднятым воротником. Глаза у парня были светло-голубые, волосы черные, короткие. Кепку он держал в руках. Во внутреннем кармане его пальто лежал сложенный вчетверо листок командировочного удостоверения на имя Александра Бортникова, электрика, откомандированного в город Брест для установки холодильных камер на новом мясокомбинате. В обсуждении утреннего происшествия он не участвовал, сидел, облокотившись спиной к переборке, отстраненно прикрыв глаза.
— А ты паря,
Парень открыл глаза.
— Друга я сегодня встретил, — не отвечая на вопрос, неожиданно сказал он. — Под руки в вагон тащили. Думал, нет его на свете, а он живой. Обознаться не мог. Мы с ним с лета сорок первого в лагере военнопленных были. Здесь, в Белоруссии, в Минске, в Масюковщине. Вместе и в плен попали…. Шталаг номер триста пятьдесят два. Может, слышал кто?
При словах о плене в отсеке сразу повисла пауза. Спекулянт, многозначительно подняв одну бровь, сразу полез к себе в карман, достал оттуда кучу каких-то лежалых бумажек и стал их перебирать, словно нашел в них что-то интересное. Мрачноватый мужчина промолчал, отвернулся. И только пожилая женщина, пристально всматриваясь в лицо парня, нарушила общее молчание.
— В плену, говоришь… — медленно произнесла она, не отрывая от него глаз. — А у меня сын убит под Москвой. И брат там же. А ты, значит, отсиделся….
Парень вздрогнул. Его лицо мгновенно утратило выражение отстраненной задумчивости, стало заострившимся, жестким. Голубые глаза зло прищурились. Он открыл было рот, чтобы сказать какую-то резкость, но взял себя в руки и только усмехнулся.
— Да, отсиделся, — ответил он со странной улыбкой. — Простите, что живой….
Между тем поезд подходил к Минску. Черно-белые пахотные угодья с редкими перелесками закончились, замелькали крыши одноэтажных домов. Подсаживающиеся на полустанках бабы потянулись к выходу, привозя на рынки большого города сметану и квашеную капусту. По проходу прошел военный патруль. После него красный от натуги спекулянт потащил в тамбур свои мешки. Хмурый, сосредоточенный генерал в своем купе помогал жене и дочери паковать чемоданы. Колеса перестукивали по стрелкам.
Парню тоже надо было выходить, но он не спешил, сидел, отвернувшись к окну, смотрел на тянущиеся окраины Минска. Слова женщины его разозлили, но ненадолго, он привык к подобным высказываниям. В голове крутились откуда-то всплывшие строки из «Короля Лира» Шекспира, — «Берусь тебе любого оправдать, затем что вправе рот закрыть любому….» Зачем кому-то что-то объяснять? Война была одна на всех, но для каждого своя, и Александр знал, что свою войну он выиграл.
За окном потянулись частные дома Куросовщины. В мае сорок первого здесь, как и во всех пригородах Минска, особенно сильно цвела сирень. Бело-розовые и фиолетовые гроздья расцвели как-то необычайно густо. На Сторожовке горожане ломали мокрую от утренней росы сирень в вазочки, перенося запах весны в свои квартиры, но ее все равно было очень много. Парень попытался вспомнить какую-нибудь картинку из того тихого, довоенного Минска и сразу увидел пыльную зелень, девушку в платье с короткими рукавами, и даже услышал патефонные звуки танго из открытого окна. Где-то в глубине двора приглушенно кричали играющие дети. Пахла сирень.
Тихий июньский вечер, который вспомнил Саша, был последним вечером перед открытием Комсомольского озера. Завтра утром, на рассвете начиналась война. И люди, которых он
Поезд дернулся и остановился возле вокзала.
— Простите, что живой, — уже про себя повторил Александр и, надев кепку, пошел к выходу.
Военнопленным Шталага номер триста пятьдесят два: солдатам, офицерам и гражданским, а так же всем военнопленным в годы Великой Отечественной войны посвящается.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Теплым летним вечером, 21 июня сорок первого года, в городе Минске. Три месяца добровольцы по призыву газеты «Советская Белоруссия» копали огромный котлован, чтобы уберечь от весенних разливов Свислочи любимый всеми парк и Пулиховскую слободу. За два дня до открытия в котлован пустили воду. Место под искусственный водоем выбрали самое живописное, озеро разлилось прямо посреди старинного парка, среди каштанов и лип. Повсюду зеленела свежая листва. Огромные глиняные кучи вывезли, на берегу поставили кабинки для купальщиков, а разлившаяся вода водоема отсвечивала лучами заходящего солнца так привычно, что, казалось, озеро находится здесь с самого сотворения мира.
По замыслу городских властей атмосферу праздника должны были создать плавающие по озеру лодки, на каждой из которых сидел баянист. Как только духовой оркестр умолкал, лодки поворачивали к берегу и над водой разносились звуки вальсов. Гуляющие по парку горожане с удовольствием наблюдали за последними приготовлениями к празднику.
В Минске вообще было очень много парков, садов, скверов. Из открытых окон по вечерам звучала музыка. По городу шло повальное увлечение танго, танго учились танцевать в каждом дворе, когда кто-нибудь выносил во двор патефон. Повсеместно звучала музыка из громкоговорителей. Жизнь в городе была тишайшей, и люди верили, что завтра обязательно будет лучше, чем вчера, потому что все плохое уже было; было и прошло, и больше нет ничего, кроме заслуженной спокойной жизни, и будущего, которое стоит того, чтобы его ждать.
В этот субботний вечер семнадцатилетний Саша Бортников пошел посмотреть на репетицию открытия Комсомольского озера…
Пошел, потому что дома делать было совершенно нечего. Высоко в догорающем небе чертили круги ласточки, с реки тянуло прохладой. Вступив на затемненную листвой тропинку, он прошел вглубь парка и уже собирался свернуть к берегу, к плавающим по вечерней воде лодкам, как вдруг увидел в конце аллеи знакомую фигуру. Девушка в светлой блузке стояла лицом к нему, а возле нее стоял какой-то мужчина, белея рубашкой в наступающих сумерках.
Девушку, а вернее молодую женщину звали Аллой. Она жила в соседнем подъезде их трехэтажного дома. Саша знал о ней почти все. Знал, что ей двадцать пять, что она успела побывать замужем за каким-то военным специалистом и теперь жила одна в двух комнатах; знал, что пока она жила с мужем, ее часто видели с другими мужчинами, и сейчас видят, и что бабушки во дворе называют ее пропащей. Но это слово его не отталкивало, наоборот, почему-то притягивало. При случайных встречах на улице он начинал волноваться и исподтишка провожал ее взглядом. Ее нельзя было назвать красивой, наверное, она была обычной молодой женщиной, которую не выделишь в толпе; со стрижкой каре, с чересчур большим ртом, невысоким роста, но Саша почему-то терялся, когда она мимоходом скользила по нему своими зелеными взрослыми глазами.