И оживут слова
Шрифт:
В первый раз Всемила испугалась, что Радим забудет о ней, когда в Свирь приехала Злата. Злата и Радим были нареченными давно. Всемила как-то спрашивала брата, как давно, — так тот только отмахивался. «Всегда, — говорил, — это было». «Всегда» казалось Всемиле слишком долгим сроком. Уже бы и хватит. Пусть бы эта Злата вовсе не появлялась в Свири. Впрочем, сперва она и не появлялась. Радим все больше сам к князю ездил и каждый раз возвращался совсем другой — взрослый, и словно думал все о чем-то. И страшно Всемиле было — словами не описать. Мать тут была не помощница, потому что все повторяла, что за женой Радимушка о сестре не позабудет. А ну как позабудет? Ну как та свои
Злата приехала в Свирь по осени. Высокая. Все говорили, красивая. Да только Всемила той красоты не видела. Нос сливой, волосы даже не вьются совсем, а глаза… ну что глаза? В них тоже красивого не было. И чего Радим так на нее смотрел да все за руку держал? Всемиле она не понравилась сразу. И хоть привыкла с детства всегда всем с Радимом делиться, тут промолчала. Страшно стало, а ну как он эту свою курносую выберет?! А та еще дружбу завязать пыталась. Подарки дарила, добренькой притворялась, лицом темнела, стоило только что-то злое ей сказать. Будто дело ей до Всемилы было. А Всемила все ждала, что Радим заметит, не может не заметить. Но здесь он ослеп будто. Как дурной сделался. Все о Златке своей говорил, да радовался, что той так она — Всемилка — нравится. Только чуяла Всемила — ненавидит ее золовка, всем сердцем ненавидит. Долго у Всемилы душа болела. До тех самых пор, пока Голос не вернулся. Опять нежданно, словно только и стоял за плечом, да все ждал, когда позвать лучше. И снова позвал.
А до дома Радима далеко, не добежать, не спрятаться, а в ушах «Ты будешь моей!» И совсем в черноте Всемила все же почувствовала руку Радима и родное, с детства знакомое «Всемилушка, девочка моя! Я рядом, я рядом!». И нет никакой Златы, и Голос, если и заберет, то не ее одну — их двоих. Радим одну не отпустит.
После этого Всемила успокоилась и стала свысока поглядывать на Златку. Та, правда, глаза опускала, говорила ласково, больше с глупостями не приставала, и снова на душе по-весеннему стало: ярко да светло. Пока однажды Всемила не услышала, как мать со Златой о детях говорят. Сперва не поняла Всемила, о каких детях речь, а потом словно кипятком окатило. Дети? Это же на коленях Радима кто-то другой, не она, не Всемила! А то, что свадебные союзы как раз ради этих самых детей и устраиваются… Кто сказал? Тот, у кого вот так не отбирали, не отнимали…
Всемила молилась Матери-Рожанице каждый день. И Мать-Рожаница услышала! Шли годы, а она так и оставалась самым главным человеком в жизни Радима. И не трогали Всемилу ни заплаканные глаза Златы, ни переживания матери. Она была счастлива, и даже Тот, кто всегда звал, замолчал до поры.
А потом пришла беда. Проклятые квары. Всемила плохо помнила те дни, когда свирское войско собиралось в поход. Радим ни слова ей не говорил. Улыбался, как раньше, подолгу сидел в ее покоях на большом сундуке да смотрел, как она вышивала, болтая о чем-то пустом. Она была простужена и почти две седмицы не выходила за ворота. А потом пришла Желана, заплаканная и измученная, и на вопрос Всемилы, что случилось, посмотрела удивленно и сказала чуть слышно:
— Они же могут не вернуться. Никогда!
И словно земля покачнулась. Тем же вечером она кричала на Радима до хрипоты за то, что молчал, за то, что уходил. А потом появился Голос, и снова Радим не отпустил, удержал.
Но все же срок настал. Четыре свирских лодьи отошли от берега одна за другой.
Два долгих года она помнила то, как он стоял на крыльце их с матерью дома. И тогда ей казалось, словно он даже ростом меньше стал. А она злилась на него и мечтала, чтобы он скорее ушел со двора. И пусть даже Голос вернется. Ей уже все равно! И Радим тоже знал, что Голос вернется и заберет ее. Оттого в его глазах было столько муки.
Первые дни казалось, что ничего не случилось. Точно воевода просто уехал к князю Любиму. И только присутствие Златы, которая в первый же день осталась ночевать в старых покоях Радима, да так больше и не ушла, напоминало о том, что Радима в Свири нет.
И ни Улеб, приходивший чуть не каждый день, ни молодые воины, которые разом приподняли головы и стали откровенно поглядывать в ее сторону в отсутствии брата, Всемилу не радовали и не успокаивали. Было ей в ту пору пятнадцать весен. Казалось бы, осталась без строгого присмотра — гуляй, радуйся. Молодость один раз дается. Тут уж война — не война. Время пролетит — не заметишь. Да не гулялось и ни о чем не думалось, кроме как о том, как они там, в злом море. Не было в те два года ни радости, ни тепла. Ничего не было. Казалось, что жизнь в Свири замерла для тех, кто ждал.
В те месяцы Голос звал ее чаще обычного. И было страшно, потому что мать не могла защитить, удержать.
Но два года минули, и море вернуло Радимку. Живым, почти невредимым. Много свирцев полегло в том походе. У Всемилы потом долго в ушах стоял крик, что раздался там… на берегу.
Вскоре Свирь зажила по-старому. Снова зажигались праздничные костры, снова улыбались подружки, снова молодые воины бросали жаркие взгляды. Только не до радости стало с тех пор Всемиле.
Нет, первые дни все было так хорошо, как и в сказаниях не бывает. Радим — живой, вот он… дома. А сколько радости было — разом подарить все рубахи, что вышила за эти месяцы? Даже не злилась, что оберег, подаренный Златкой взамен порвавшегося в походе, поверх тех рубах теперь красовался. И сама Злата уже так не злила, потому что видела Всемила — она все равно важнее. Она же молодшая, родная кровь. И счастье было таким огромным, что даже Голос отступил, не звал больше.
А потом Всемила заметила его… Нет, она в первый же день узнала, что Радим привез чужеземца. Но не до того ей было, хоть Желана и тащила на чужака посмотреть. Не хотела Всемила. Ну что на него смотреть? Две головы у него, что ли?
Ходил, правда, слух, что это живой хванец. Но Всемила, хоть и слушала с детства сказания о хванах, верила мало. Впрочем, бывало, думала про себя, смогли бы хваны победить Голос? Раз чудесники такие? Но как только приходил Тот, кто всегда зовет, ни о каких хванах она и не вспоминала, потому что точно знала: никто, кроме брата, не поможет.
Потом Радим сам привел хванца в их с матерью дом. Всемила тогда как раз букет зверобоя матери с луга несла, а хванец во дворе был. Всемила и удивиться не успела тому, чем он, вот такой, побратимства воеводы удостоился, как заметила, что хванец гладит Серого. Всемила обмерла, потому что к Серому даже Улеб подойти боялся — пес только семью признавал. Сколько сил потратила Всемила в эту седмицу, чтобы к Радиму его приучить. Получилось только оттого, что, пока Серый рос, Злата рубахи ему да ножны Радимовы таскала. Всемила тогда только смеялась, да, оказалось, зря.