И приведут дороги
Шрифт:
Глава 8
Мне снился Миролюб. Причем был он подростком. Обрывочные картинки просто взрывали мозг красками и даже запахами. Пахло скошенной травой и дождем. Миролюб улыбался юной красавице. Судя по простой одежде, девушка не принадлежала знатному роду. Улыбка Миролюба была не той, которую привыкла видеть я. Не было в ней ни тени смущения, ни искры веселости. Она была четкой, выверенной. Впрочем, княжич все равно был красив даже с этой неискренней улыбкой. И девочка так считала – я точно видела. Ее пальцы робко скользили по щеке княжича, медный браслет, слишком большой для ее запястья, сполз почти до локтя, обнажив тонкую загорелую руку. К счастью, на моменте их жаркого поцелуя картинка сменилась, и я увидела Миролюба ребенком.
Он стоял напротив троих таких же мальчишек и зло щурился, а на его щеках алели яркие пятна. На нем была нарядная крашеная рубаха, а на мальчишках – изрядно поношенные, местами прохудившиеся.
– Повтори, что сказал! – звонким голосом потребовал Миролюб.
Ему ответили дружным смехом, и один из мальчишек, тот, что был постарше, прокричал:
– Ты и так слышал, калека!
После этих слов Миролюб бросился разом на троих обидчиков. И не было в тот момент ни охраны рядом, ни дружины за спиной.
Картинка сменилась, и мне оставалось только догадываться,
В большой комнате сидел Любим в нарядной рубахе, при мече. Перед ним склонились люди в дорогих одеждах. Наверное, какие-то заморские послы. За правым плечом Любима стоял Миролюб. Я не могла точно определить его возраст. Вероятно, чуть меньше двадцати. Сидевший князь загораживал левую часть тела сына, и легко было поверить в то, что у Миролюба обе руки целы. Я снова поймала себя на ставшей уже привычной мысли, что он выглядит очень сильным и уверенным. Но вот кто-то из купцов протянул свиток, и Любим коротко кивнул. Миролюб тут же вышел из-за его плеча и спустился по ступенькам принять свиток. Посол бросил взгляд на заправленный за пояс рукав рубахи. В его взгляде мелькнула смесь жалости и брезгливости. На лице Миролюба не отразилось ничего.
Потом я вновь увидела Миролюба с девушкой: на этот раз светловолосой, курносой и босоногой. Она, хохоча, убегала по лугу, а он со смехом пытался ее догнать. И казалось, что, стоит лишь догнать, вовек не отпустит. Но девушка бежала быстро. То ли вправду была так легконога, то ли он нарочно поддавался. Наконец она уколола босую ступню и, поджав ногу, повалилась на траву. Он догнал, упал на колени, осторожно обхватил ладонями девичью ступню, и я вдруг осознала, что это не Миролюб. Юноша очень нежно гладил пострадавшую ступню девушки двумя ладонями, пока она смеялась и отталкивала его руки. Я смотрела на мальчика из моего давнего видения. На его виске не было белой пряди. И глаза были синими-синими. А во взгляде смех и беззаботность, которых я ни разу не видела у Миролюба.
Мысли во сне ворочались словно нехотя, будто вязли в чем-то, но мне очень хотелось узнать, что стало с этим мальчиком. И еще до того, как картинка сменилась, в голове всплыл обрывок разговора Миролюба и Альгидраса: «Пластина дядьки моего Светозара». – «…дядьку-то не уберегла», – и я увидела мужчину, стоявшего на коленях и стягивавшего оторванным куском плаща грудь раненого человека. Одного взгляда на бледное лицо было достаточно, чтобы понять, что это – тот самый мальчик. Синие глаза, которые я только что видела смеющимися, неотрывно смотрели в небо, и было ясно, что он мертв. Только мужчина, что держал его в своих объятиях, никак не желал этого признавать, повторяя как заведенный:
– Малой, ну, ты что удумал, а? А как же курносая твоя? Малой, ну, а матери я что скажу?
И потом совсем шепотом:
– Светозар-Светозар! Как же я без тебя-то?
И когда мужчина вскинул голову с истошным криком, от которого леденело сердце, я поняла, что это Любим. Совсем молодой, моложе теперешнего Миролюба. И столько звериной тоски было в его крике, что я отчаянно захотела, чтобы картинка сменилась: не видеть, не слышать. Но, словно в насмешку, я продолжала смотреть на зажмурившегося Любима, который прижимал к себе тело младшего брата, баюкая его, как, возможно, делал когда-то в детстве. И у самой шеи погибшего мальчика солнечные блики тускло отражались от металлической пластины, идущей по краю доспеха. На ней были выбиты узоры. Только я уже знала, что это слова. «Да не прервется род». И сколько бы ни кричал сейчас Любим, Святыня не обманула. Несмотря на то что мальчик умер, род не прервался. И пластина с надписью перешла дальше.
С усилием отведя взгляд от этой картины, я увидела воинов, собравшихся вокруг братьев. Некоторые были ранены, кто-то до сих пор сжимал в руках меч. Все они стояли скорбным кругом, ожидая, пока их предводитель поднимется с колен. И мне почему-то казалось, что ждать им в тот день пришлось долго…
Я вынырнула из вязкого сна с колотившимся сердцем и долго смотрела в потолок. Все как я заказывала. И Миролюб тебе, и Любим, и пластина. Только видений оказалось гораздо больше, чем я могла принять и осмыслить. Неужели каждый раз, желая узнать о ком-то из этого мира, я буду переживать вот такие моменты?
Зажмурившись, я зажала рот ладонью, чтобы Добронега не услышала всхлипов, и скрутилась в клубок под сырым одеялом. Как же жалко мне было этого совсем юного и влюбленного мальчишку! И сердце разрывалось от мысли о Любиме. Как же ненавидеть его теперь? А Миролюб, который с годами зачерствел душой так, что и ухом не вел, слыша насмешки и видя жалостливые взгляды? Куда мне с моими глупыми переживаниями до них? Любовь безответная у меня была? Неудавшиеся отношения? Родители заставляли идти в медицинский? Да я же в своей жизни вообще ничего не видела!
Не удержавшись, я разрыдалась-таки в голос.
Дверь в мои покои скрипнула, и на пороге появилась Добронега.
– Что такое, дочка?
Вместо ответа я разрыдалась еще сильнее. Я не могла объяснить, отчего плачу. Ну как такое объяснишь?
– Мне сон приснился. Не помню какой.
Добронега ни о чем не стала расспрашивать. Просто села рядом и долго гладила меня по спутанным волосам. Наверное, она решила, что мне приснился плен. С одной стороны, я хотела ее успокоить, а с другой – малодушно понимала, что не буду ничего объяснять. Пусть уж лучше думает на кваров. Я всхлипнула, перехватила ее руку, поправившую на мне одеяло, и прижала к пылающей щеке.
– Не сердись на меня, – попросила я.
– Не буду, дочка. Ну что ты удумала?
Добронега второй рукой пощупала одеяло.
– Ишь, взмокла вся. Надо сегодня постель вынести. Да переоденься давай, не то застынешь.
Я кивнула и стала выбираться из постели. Натягивая рубаху, я не удержалась:
– Олег с Миролюбом о дядьке Миролюбове говорили. Светозар, кажется. Ты знала его?
Добронега посмотрела на меня с удивлением.
– Нет, дочка. Только слышала. Он умер еще до того, как я князя увидела. Люд болтал, что князь долго после его смерти в себя прийти не мог. Ну, так то лишь болтают.
– Правда не мог, – вдруг сказала я.
– А ты почем знаешь?
– Миролюб сказывал, – соврала я. – А еще они похожи очень были. С Миролюбом.
– Так Миролюб его видеть не мог. Родился после, – с сомнением проговорила Добронега, явно не понимая, к чему я клоню. Я и сама не понимала. Просто пыталась нащупать хоть какую-то ниточку к объяснению увиденного.
Я посмотрела на Добронегу, и снова какая-то мысль мелькнула на краю сознания. Миролюб родился после смерти Светозара. Почему-то этот факт казался важным. И дело было даже не в их мистическом сходстве… Я тряхнула головой и поморщилась.
– Голова болит? – тут же спросила Добронега.
– Немного, – соврала я, хотя в висках невыносимо пульсировало. – Может, Миролюбу отец про то, что похожи, рассказал? – пробормотала я, а сама вдруг подумала, как же тяжело было Любиму видеть сына, который рос таким похожим на погибшего брата, и понимать, что не уберег ни брата, ни сына.
Добронега внимательно вглядывалась в мое лицо, очевидно, сбитая с толку моими расспросами, и я поспешила заверить, что мне уже лучше. И что я немножко посижу. Чаю себе заварю травяного. Во взгляде Добронеги сквозило сомнение, однако спорить она не стала и отварами меня пичкать тоже. Вместо этого пожелала мне доброй ночи, подхватила с сундука влажное белье и вышла из покоев.
Я перебралась в обеденную и развела огонь в печи, попутно с
Устроившись поудобнее за широким столом, я просидела так до рассвета. Слушала, как Добронега ворочается в постели, потом встает, ходит по комнате, открывает сундук… Ей тоже не спалось в эту ночь, а я боялась спросить о причинах, поэтому просто сидела, сжимая кружку с давно остывшим чаем, и старалась ни о чем не думать. Но мысли то и дело возвращались к недавнему сну. А может, дело не в том, что они здесь чувствуют сильнее, может, дело в том, что их жизнь гораздо богаче событиями, чем была моя прошлая? Ну разве сравнишь заваленный экзамен с проигранной битвой или опоздание на работу с тем, что не успел прикрыть щитом того, кто дорог? С этими мыслями я не заметила, как задремала перед самым рассветом, и снилось мне что-то непонятное и тревожное.
Я видела женскую фигуру в огне. Пламя спустилось с ее ладоней, скользнуло на землю, будто в цирковом представлении, и в считаные секунды окружило женщину. Она не двигалась, не пыталась убежать. На ее лице с безупречными чертами не были ни тени страха или тревоги. Будто происходившее не касалось ее вовсе. Вокруг что-то пели на смутно знакомом языке. Голоса были мужскими, а песня больше походила на молитву, едва слышную за ревом разбушевавшегося пламени. Скоро женская фигура целиком скрылась в кольце огня, и тогда я заметила четырех мужчин, стоявших вокруг нее.
Песня оборвалась, и вместе с ней исчезло пламя. Разом. Будто выключили газовую горелку.
Я почувствовала непреодолимое желание зажмуриться, чтобы не видеть того, что осталось от несчастной, но представшая моему взору картина оказалась во сто крат хуже: на теле женщины не было ни одного повреждения. Она стояла, гордо подняв голову и глядя прямо перед собой. Все в ее позе дышало силой и спокойствием. Вот только руки… Они были вытянуты раскрытыми ладонями вперед в каком-то беспомощно-наивном жесте. Почему-то вид пустых ладоней вызвал во мне неконтролируемую панику. Мне захотелось броситься вперед и сжать ее руки, хоть чем-то прикрыть, занять их! Словно оттого, что они пусты, случится что-то страшное и, главное, непоправимое!
Почувствовав нарастающую дрожь во всем теле, я не сразу поняла, что дрожу не я. Вокруг меня дрожали пол, стены, потолок. Похожая на неровный пульс вибрация распространялась во все стороны. Сверху посыпались мелкие камни, и только тут я поняла, что все это происходит в пещере. На лице ближайшего ко мне мужчины отразился неподдельный ужас. Сбросив с головы капюшон, он коснулся ладонью пульсировавшей стены. Я смотрела на тонкие смуглые пальцы, гладившие стену, точно та была живой, на перстни, мерцавшие в свете факелов, и не могла отделаться от мысли, что это не просто сон. Я чувствовала, что это – часть чьего-то прошлого.
С потолка вновь посыпались камни, и еще двое мужчин сбросили капюшоны. Я не понимала, почему они не убегают, что держит их здесь, в месте, которое станет их могилой. Почему женщина вместо того, чтобы бежать, кричать, все так же молча протягивает ко мне руки? Словно я должна исправить то, что здесь случилось. Я попыталась приблизиться, чтобы рассмотреть ее лицо в неясном свете факелов, однако что-то мешало подойти. Казалось, будто я стою за прозрачной преградой.
Очередной камень сбил со стены факел, и тот, падая, на миг осветил лицо женщины. Если бы я могла, я бы отшатнулась. Потому что, как бы трудно ни было в это поверить, фигура в центре круга оказалась неживой. Это была искусно выполненная статуя. Каменная и прекрасная в своей холодной идеальности. Оттого-то она и стояла недвижимой посреди этого хаоса.
Один из мужчин вскрикнул, и его рука повисла точно плеть, отбитая упавшим камнем. Он попытался сделать шаг в сторону, однако человек, стоявший в самом дальнем конце пещеры, что-то резко выкрикнул, и покалеченный лишь тихо простонал в ответ, оставшись на месте. Я посмотрела вниз и увидела, что ноги всех четверых окутаны сиянием, точно на них все еще жили искры от недавнего пожара. Может быть, это было частью ритуала и, пока не погаснет последняя искра, они не должны были сходить с места? Впрочем, возможно, им вовсе не суждено было сдвинуться. Почему-то в памяти всплыло невесть откуда взявшееся знание, что для некоторых ритуалов нужны добровольные жертвы.
Я снова попыталась сделать шаг вперед и, как и в прошлый раз, не смогла. Значит, то, что я должна увидеть, можно будет рассмотреть издали. Я вновь оглядела всю картину целиком, уже даже не пытаясь унять колотящееся сердце. Пыль от камнепада заполнила все вокруг. Я с трудом различала детали. Часть факелов упала или погасла, и теперь четко выделялись лишь полы одеяний четверых мужчин, подсвеченные искрами, и отчего-то фигура женщины, которая, хоть и не подсвечивалась, непостижимым образом была хорошо видна сквозь клубы пыли. А еще я вдруг с удивлением заметила, что на нее не падают камни и даже мелкая крошка, почти непрестанно сыпавшаяся сверху, словно облетает ее стороной. Я подняла голову, пытаясь понять, есть ли над ней потолок. Может быть, дело в том, что над ней пустота и камням просто неоткуда падать? Однако разглядеть хоть что-либо не удалось: своды пещеры терялись в темноте.
Еще один камень с грохотом обрушился, едва не придавив человека, который, кажется, был здесь главным. Однако тот даже не шелохнулся. Вдруг резко стало тихо. Пульсация прекратилась, как и свечение у ног мужчин. В наступившей тишине отголосками было слышно эхо далекого обвала да еще хрипло дышал покалеченный мужчина, баюкая сломанную руку. Главный скинул с головы капюшон, и сквозь не до конца осевшую пыль я увидела, что он молод, черноволос, с острой бородкой. Он провел рукой по лицу, стирая пыль, и с улыбкой безумца что-то прошептал на незнакомом мне языке. Тот, что стоял слева от него, хрипло рассмеялся. Покалеченный не отреагировал никак, продолжая прижимать к себе руку, а стоявший ближе всех ко мне вновь провел ладонью по стене, и я заметила, что пальцы в золотых перстнях стесаны в кровь, но он, не обращая на это внимания, продолжал гладить стену, словно та была живой. На камне оставались кровавые разводы. Вдруг он резко опустился на колени и тихо, но отчетливо произнес:
– Хи нами вока. Хи трэмо матурэ, – отчего двое мужчин вздрогнули, а третий – с улыбкой безумца – лишь расхохотался.
Я рывком села, с трудом сдержав стон, – шея затекла от неудобной позы: я спала, сидя за столом, неловко устроившись на столешнице. От резкого движения кружка с остатками чая опрокинулась и покатилась по столу. Мне едва удалось ее поймать, прежде чем она свалилась на пол. Сжав кружку обеими руками, я старалась успокоить колотившееся сердце. Порыв ветра влетел в приоткрытую створку окна, заставив меня вздрогнуть от холода: моя ночнушка вновь насквозь промокла от пота.
Вскочив на ноги, я бросилась за тряпкой, чтобы стереть со стола, по пути опрокинула ухват, который отчего-то не поставила на обычное место, когда растапливала печь в ночи. Ухват с грохотом упал на скамью. Я прижала ладонь ко рту, понимая, что не только Добронегу – всю Свирь перебудить должна. Добронега действительно быстро вышла из покоев. Она была уже полностью одета.
– Что случилось? – встревоженно спросила мать Радима, глядя на меня.
– Сон, – хрипло прошептала я. – Опять сон дурной. Я чай разлила. Вытереть хотела.