И снятся белые снега...

Вакуловская Лидия Александровна

Когда Ким впервые явился в школу за книгами, учительница, памятуя, что он ни дня не сидел за партой, отказалась выдать ему библиотечные книги. Тогда Ким отправился в правление колхоза, взял чистый лист бумаги, часа два пыхтел над ним, выводя прыгающим карандашом какой-то сложный узор, и, вручив свое творчество председателю Калянто, коротко сказал: «Разберись». Калянто долго изучал узор и наконец сдался: «Не понимаю, что такое», — сказал Калянто. «Жалоба, — ответил Ким и ткнул пальцем в бумажку: — Видишь, я на учительницу бумагу написал». И изложил свои претензии на словах.

Председатель попытался отделаться шуткой, да не тут-то было. «Не даст книжек — в

тундру не пойду», — заявил Ким. Пришлось Калянто идти в школу. В результате переговоров Ким получил несколько растрепанных книжек. Месяца через два он снова явился в село, вернул учительнице в полной сохранности книжки и потребовал другие. С тех пор ему беспрекословно и в неограниченном количестве выдавали старые учебники, отжившие свой век задачники и прочую малопригодную для чтения литературу…

Посидев молча у стола и покурив, Ким потушил папиросу о загрубелую коричневую ладонь, спрятал окурок в карман, так как пепельницы в кабинете не было, потом солидно сказал:

— Так значит… Пойду я. — И не шелохнулся.

— Слушай, Ким, — вдруг сказала Нутенеут, поднимая на него левый глаз, а правый плотнее зажимая ладонью. — Я хочу тебе дать одно общественное поручение. Ты можешь сейчас выполнить?

— Как агитатор? — подумав, спросил Ким.

— Как агитатор.

— Можно, — снова подумав, ответил Ким.

— Обойди все дома, пошивочную, контору и всем скажи, что Барыгин едет, собрание будет. Пускай в клуб собираются.

— Можно, — повторил Ким, поднимаясь, и потянулся за книжками.

— Пусть книжки лежат, вернешься — заберешь, — сказала Нутенеут.

— Нельзя, — ответил Ким, беря книжки и водворяя их под мышку. — Я за них расписался, значит, отвечаю.

Он не спеша двинулся к двери, но у порога обернулся, спросил:

— Когда приказать в клуб собираться?

— Вечером, — ответила Нутенеут.

— Вечер большой. Ты говори точно час.

— Я откуда знаю, когда он приедет?

— Кто тогда знает?

— Никто не знает. Барыгин не сообщил.

— Как я говорить могу? — удивился Ким.

— Так и говори — вечером.

— Ты Еттувье вызови, прикажи радиолу на улицу ставить, когда приедет. Все слушать будут, сразу придут. Я так скажу.

— Ладно, так и говори. Как радиола заиграет, пусть сразу собираются.

Ким ушел. Нутенеут снова поглядела в окно на океан. Ничего не видать: ни катера, на котором приедет Барыгин, ни колхозных вельботов.

Зато на улице, видневшейся из другого окна, появились люди. Продавщица Павлова (она же и завмаг), одетая в телогрейку и повязанная серым пуховым платком, открывала магазин. Сняла засов, толкнула внутрь двери, обитые снаружи лоскутами железа от консервных банок, но в магазин не вошла, а присела на крыльцо в ожидании покупателей.

Павлова была тучная женщина, в летах, и работала в магазине давно, уже года четыре, после того как сняли бывшего завмага Омрылькота.

История же с Омрылькотом до сих пор была свежа в памяти жителей села. Попал он в завмаги случайно: как наглядный пример выдвижения в торговлю национальных кадров. Говорят, сам Омрылькот отчаянно отбивался от почетной должности, ссылаясь на отсутствие опыта и слабые познания в арифметике, но товарищ, специально присланный из райпотребкооперации утрясти этот вопрос, все же уломал его. А месяца через три из района нагрянула ревизия и, нагрянув, обнаружила растрату в тридцать тысяч рублей старыми деньгами. Омрылькот предстал перед судом. И тут судьи столкнулись с прелюбопытнейшим фактом. Суть его заключалась в том, что растрата совершилась не по злому умыслу завмага,

а напротив — по доброте его сердца. Всем, кто навещал магазин с пустым карманом, но был не прочь нагрузиться товарами, Омрылькот безотказно выдавал все, на чем задерживался глаз безденежного покупателя, не заботясь при этом о том, кто и сколько ему должен. Добрая половина села отправились тогда на вельботах в райцентр в качестве свидетелей по делу. Свидетели чистосердечно признались, что не раз получали в магазине без оплаты разные товары. Судьи бились с этим делом два дня, наконец махнули рукой, отпустили с миром Омрылькота, после чего он благополучно вернулся к прежней профессии пастуха, а освободившееся место заняла жена сельского фельдшера Павлова. При Павловой тоже были ревизии, но никакой растраты ни разу не обнаружили.

У соседнего с магазином дома тоже появились люди. Сперва Нутенеут увидела вышедшую из сеней жену Пепеу — старуха волочила за собой оленью шкуру. Расстелив шкуру на солнечном бугорке, она вернулась в дом и снова появилась на крыльцо вместе с Пепеу. Она хотела поддержать мужа и помочь ему сойти с крыльца, но он отмахнулся от нее, довольно бодро поковылял к шкуре и улегся на ней, подставив солнцу лицо.

Это был тот самый Пепеу, который вчера вернулся на самолете из районной больницы. Целый год Пепеу маялся животом, высох до костей и уже серьезно собрался к Верхним людям, но фельдшер Павлов не пустил его туда: вызвал из райцентра санитарный самолет, и сопротивлявшегося Пепеу водворили в больницу.

Заболел же Пепеу сразу после суда над Омрылькотом, где проходил главным свидетелем. Очутившись в зале суда, он сперва долго не мог взять в толк, чего от него хотят, а поняв наконец, сказал так: «Мой дом магазин два шага стоит. Я магазин много ходил, много товар брал. Омрылькот много товар давал, Омрылькот продовца хороший». На вежливый и вполне доброжелательный вопрос молоденькой заседательницы, может ли он, Пепеу, припомнить, какие получал товары без денег, и согласен ли возместить их стоимость, Пепеу заявил: «Где Пепеу много деньга-бумажка возьмет? Пепеу деньга-бумажка не нада. Пепеу магазин ходить нада, товар брать нада».

Больше его ни о чем не спрашивали, а стали спрашивать других, его же попросили отойти от судейского стола и посидеть в зале. Пепеу страшно обиделся на то, что ему, старику, которого следует уважать и слушать, не позволили много говорить, а позволили говорить молодым, и, вернувшись домой, слег и заболел. Каждому, кто являлся навестить его, Пепеу скорбно сообщал, что пришла ему пора собираться к Верхним людям, раз молодые перестали его слушать и уважать.

«Все теперь врачи могут, — подумала Нутенеут, наблюдая за Пепеу. — Его хоронить думали, а он как молодой олень бегает».

С полчаса Нутенеут неподвижно сидела за столом, глядя на улицу. Однако больше никто не появлялся. Нутенут вздохнула и не спеша стала искать в ящиках стола общую тетрадь, в которую записывались все исходящие и входящие бумаги, — на случай, если Барыгин поинтересуется работой сельсовета.

4

А в это время Ким-агитатор шагал по улице в другой конец села. Он решил начать обход с той стороны и шел теперь мимо домов, не считая пока нужным встречаться с их хозяевами.

День разгорался жаркий, безветренный, какие редко выдаются на побережье. В высоком чистом небе висело сухое щекастое солнце. Выпив из воздуха всю влагу, подаренную ночью океаном, солнце добралось до земли и достало уже до тех мест, где по дворам дозревал закопанный в ямах копальгын.