И снятся белые снега...

Вакуловская Лидия Александровна

Барыгин остался на корме, закурил.

В последнее время, точнее — за последние три-четыре года, он редко выбирался из райцентра. Не то что десять — пятнадцать лет назад, когда не вылезал из командировок. Правда, тогда Барыгин был не председателем райисполкома, а всего лишь инструктором сельхозотдела, как Рыпель. А теперь заедает райисполкомовская текучка: заседания, совещания, сессии, прием посетителей. Одних бумажек за день подписать — рука устанет. И годы не те. К шестидесяти человек и на подъем становится тяжелее. За эти последние три-четыре года Барыгин крепко сдал. И чувствовал это. Появился животик, появилась одышка, пошаливало сердце. Он

понимал, что дело идет к пенсии.

Однако в те редкие минуты, когда Барыгин размышлял о своем пенсионном будущем, он не видел в нем особых для себя перемен, связанных, скажем, с переездом «на материк». Мысль о том, чтобы покинуть эти края, не приходила ему в голову. Здесь он организовывал колхозы и гонялся по тундре за теми, кто укрывал в сопках оленьи стада, удирал на нартах со стойбища, когда богатый оленевод Энрыкай с сыновьями задумали его убить, тонул в океане на вельботе, затертом льдами, когда вез книжки для сельской библиотеки… И кем он только здесь не работал! И учителем, и заведующим красной ярангой, и бухгалтером в колхозе, и киномехаником, и инструктором райкома комсомола…

Он накрепко сжился с Чукоткой. Другие копили деньги, покупали «на материке» дачи, брали отпуск раз в три года, чтобы потом полгода жариться на крымском солнце или томиться в душных очередях сочинских столовых в перерывах между купанием. Кое-кто говорил ему: «С твоей зарплатой, Семен, такую бы себе дачу отхватил. В Сухуми — каменные, двухэтажные, от моря два шага. Сто пятьдесят тысяч», Барыгин с женой (она работала в Госстрахе) действительно получали много (с северными надбавками зарплата выходила двойная), но отпуск они брали каждый год. Сняв подчистую со сберкнижки деньги, улетали самолетом к сыну в Ленинград. Наступал месяц активного приобщения к культуре. Барыгины — старшие, младшие и наимладшие — носились по театрам, концертам, выставкам. Правда, вручив сыну остаток денег, Барыгины старшие улетали к себе на Север, весело и шумно провожаемые сыном, невесткой, двумя внучками и кучей новых знакомых. Часть первой же зарплаты жена несла в сберкассу, пополняя отощавшую книжку и готовясь к следующему полету в Ленинград. Для дач тысяч не оставалось, да и не нужны им были дачи…

Барыгин докурил папиросу, бросил за борт окурок. Поездка на катере освежила, взбодрила его. Вчера утром он еще не знал, что сегодня попадет в Медвежьи Сопки. Но днем первый секретарь райкома собрал экстренное заседание бюро. Пленум обкома партии, обсуждавший положение в сельском хозяйстве округа, закончился, секретарь предложил всем членам бюро разъехаться по селам и подробно ознакомить колхозников с решениями пленума. Тут же, в кабинете первого, начался торг — кто куда поедет. И Барыгин вспомнил о Медвежьих Сопках. Сто километров по воде — пожалуй, самая милая дорога…

Рыпеля Барыгин встретил в порту и удивился, потому что еще два дня назад подписал ему командировку в Медвежьи Сопки, где Рыпель должен был читать лекцию о вреде религиозных предрассудков. Оказалось, что в село в эти дни не было транспорта. Так они и поехали вместе, решив, что и собрание, и лекцию проведут одним заходом, чтобы дважды не собирать народ.

7

Ни на какой склад за тачками Калянто не пошел. Председатель колхоза спешил домой. Известие о том, что едет Барыгин, вынуждало его срочно принять меры. Человек от природы неповоротливый и медлительный, он шел теперь так быстро, что его короткие ноги, загнутые носками внутрь, цеплялись одна за другую и путались в траве. Он и не заметил сидевших

во дворе Пепеу и Коравье, Зато Пепеу заметил его и крикнул:

— Эй, Калянто, куда так бежишь? Иди смотри мой живот! Меня самолет из района вез!

— Некогда! Спешить надо! — отмахнулся Калянто и пошел еще быстрее, подгребая траву носками торбасов.

Дома он проворно снял камлейку и кухлянку, надел темную сатиновую рубаху, а поверх меховую безрукавку. Хотел приколоть на безрукавку медаль «За трудовую доблесть», но медаль куда-то запропала.

Плотно задвинув на всех окнах ситцевые шторки, он отправился в сарай, извлек из кучи хлама в углу ржавый замок, вернулся к дому и повесил замок на двери. Ключ провернулся туго, со скрежетом. Калянто сунул ключ в карман меховых брюк. Теперь-то уж Барыгин не попадет в его дом. Ну, а если вернется жена, она догадается, что означает этот замок, и дождется, когда придет время его снять.

На душе у Калянто было неспокойно. Всякий приезд начальства выбивал его из равновесия. С виду он оставался, как всегда, спокойным, но внутри у него все переворачивалось, а голова отяжелевала от трудных мыслей. Барыгина же он опасался больше других. Калянто знал за собой такую пропасть больших и малых грехов, что был уверен: если б о них дознался Барыгин, его давно бы сняли с председателей и, может быть, даже потребовали назад медаль «За трудовую доблесть». Сам он своих грехов не стыдился, но перед такими людьми, как Барыгин, испытывал неловкость — и потому, что поступал так, как не следовало поступать, и потому, что приходилось скрывать это, и потому, что иначе сделать не мог.

У Калянто было две жены, и это был его первый большой грех. Одна из его жен, Репелетыне, была лет на пятнадцать старше его и жила с двумя взрослыми сыновьями в бригаде. Вторая жена была на десять лет моложе его, жила с ним в селе, и их сын Андрей бегал в седьмой класс сельской школы.

Когда Калянто, выезжая в тундру, попадал в бригаду, где жила Репелетыне и его взрослые женатые сыновья, он первым делом отправлялся к ним. В яранге становилось празднично. Все усаживались вокруг костра, ели много вкусной еды, пили много чаю, и он, Калянто, — много разговаривал со своей женой Репелетыне, совсем уже старухой, и много разговаривал со своими сыновьями: о том, как жили раньше, о том, как растут в бригаде олени, как прошел отел и какие в мире новости.

Если же случалось, что Репелетыне попадала в село, она тоже поселялась в доме Калянто, и его вторая жена стелила ей самые мягкие шкуры, угощала самой вкусной едой и обращалась с нею ласково и сердечно, как и сам Калянто. В селе все знали, что у Калянто две жены, что старшая жена ездит к нему в гости и что сам он ездит в гости к ней и взрослым сыновьям. Иначе Калянто поступать не мог. Он жалел свою старую жену, передавал ей с оказией в тундру крупу и сахар, галеты и чай, а иногда даже конфеты. И, честно говоря, не понимал, почему он должен отказаться от старой Репелетыне и забыть ее.

Выходило же, что он должен забыть, потому что двоеженство осуждалось. Слушая на районных совещаниях горячие речи ораторов по вопросам морали и быта, Калянто смущался и прятал в пол глаза. С одной стороны, он соглашался с ораторами, считая, что мужчине достаточно иметь одну жену и одну семью, а с другой — ему было совестно отказаться от Репелетыне. И получалось, что коммунист, председатель колхоза, Калянто вместо того чтобы бороться за мораль, сам нарушал ее. Было от чего чувствовать себя неловко на совещаниях и было от чего опасаться Барыгина.