И СТАЛИ ОНИ ЖИТЬ–ПОЖИВАТЬ
Шрифт:
Это было шесть кладов назад.
- Смотрите, смотрите, радость–то какая!!! — ахнула боярышня Арина, как только боярин Ефим снова зажег свою свечу.
- Ну и что?
- Ты что — бриллиантов не видела? — с отвращением скользнул хмурым взглядом боярин Амбросий по грудам золотых и серебряных кубков, кувшинов, слитков, ожерелий, статуэток и прочей несъедобной и негорючей дребедени.
- Вот я и говорю — не везет, так не везет… — поддержала его боярыня Варвара.
- Да при чем тут бриллианты, дядя Амбросий! Я про сундуки говорю! Деревянные!
Боярство на мгновение смолкло, но тут же радостно
- И верно!!!
- Сокровища!!!
- Радость!!!
- Вот везет, так везет!!!
В один миг цвет лукоморского высшего общества вывалил драгоценности, за которые они там, в далекой нереальной прошлой жизни отдали бы все, что у них было, и принялся разделывать на порционные досочки четыре никак не ожидавших такого вот конца сундука.
Скоро в тоннеле загорелся маленький, отчаянной дымящий костерок эконом–класса.
Боярыня Конева–Тыгыдычная извлекла из тайника медное шлифованное зеркало размером с тележное колесо и провозгласила:
- А вот кому сковородку!..
И был в тот вечер (день? утро? ночь?) пир на весь подземный мир.
Расчистив пространство тайной сокровищницы — чуть более сухое, чем тоннель — от бесполезных, но чрезвычайно богатых острыми углами предметов роскоши, бояре уже готовились отойти ко сну, когда дверь отворилась, и в воздухе резко запахло.
- Ф–фу…
- Кто это?
- Что такое?
Бояре у входа схватились за орудия труда, готовые в любую секунду превратить их в орудия обороны.
- Не бойтешь, это я пришла…
- Ф–фу, боярыня Серапея… Что ж ты с собой такое амбре принесла?
- А што, пахнет? — смущенно спросила старуха.
- Да нет, и не пахнет совсем… — донесся из темноты ворчливый голос боярина Никодима.
И не успела она с облегчением вздохнуть, как тот продолжил:
- …а просто смердит.
- Это я жа поворот в коридор отошла… прогулятьша перед шном… и пошкользнулашь на какой–то гадошти. Там ее тшелая лужа. Перемажалашь вщя, как порощенок…
Сердобольный боярин Ефим зажег огарочек.
- Утрись хоть, матушка, — сочувственно проговорил он.
- Ой, и шпашибо тебе, батюшка, — затараторила боярыня Серапея, быстро — экономя свечку — обтираясь платком. — Вот я не только шама, а и брошь фамильную ижгваждала, вщя в этой жиже проклятой… Дай–ка я ее над твоей швещещкой прошушу шкоренько да оботру… От прапрапрабабушки она в нашем роду, от шамой Синеуша внучки…
И старушка поднесла к пламени свечи вымазанную чем–то черным, маслянистым брошку.
Та в ее руках вдруг вспыхнула, как береста и запылала.
- Ай–яй–яй–яй!!!.. — взвизгнула в ужасе старушка и отшвырнула от себя в дальний угол коварное украшение, словно проснувшееся осиное гнездо.
- Что?..
- Что это было?..
- Что горело?..
- Что это?..
- Да жаража эта черная жагорелащь, как ш ума шошла… — испуганно оправдывалась Серапея. — Не виноватая я!..
- Загорелась, говоришь? — граф Рассобачинский — глаза горят, как две масляные лампы — вскочил на ноги и ласково, но крепко ухватил старую боярыню за плечо. — Где ты ее нашла, благодетельница ты наша? Показывай, матушка…
Так в истории человечества обнаружению нефти не радовался еще никто.
* * *
Первым шагом к
Поскольку ни дружинники, ни черносотенцы с ними по дворцу не ходили, оставались два варианта — украсть их из караулки, где они хранились, пронумерованные, в специальных шкафчиках, за которыми постоянно приглядывал дневальный, или из оружейного хранилища, гордо названного Дионисием непонятным иностранным словом «арсенал».
После недолгого совещания коллегия заговорщиков избрала второй вариант, и теперь Граненыч самой своей лучшей лунной походкой [20] шаг за шагом, не взирая на встречных солдат и дворцовый люд с деревянными глазами, продвигался по коридорам ко входу в подвал.
Это знаменитое многоярусное бесконечное [21] сооружение Лукоморского дворца было предметом гордости царского управделами — разместить в них можно было всегда и все, и еще оставалось место на всякий непредвиденный случай. Нашел там свое временное пристанище — между одним из продуктовых погребов и хранилищем старой мебели [22] — и закрытый этим летом на ремонт оружейный склад. И теперь, в любое время дня и ночи, к кухаркам, спускавшимся в подвалы за продуктами, приставали, выпрашивая лакомые кусочки — чтобы службу нести было веселее — хронически замерзшие и дуреющие от скуки часовые.
По крайней мере, так было, пока все не перевернулось с ног на голову с появлением Чернослова и его рати.
Граненыч осторожно, одним глазом, ухом и клочком светлых взъерошенных волосенок выглянул из–за угла, не дойдя до второго подземного этажа несколько ступенек.
Все верно.
Метрах в тридцати от него черным провалом на серой мрачной стене зиял стальной прямоугольник двери арсенала. И рядом с ним, бездумно уставившись в стену напротив, стоял неподвижно, как гипсовый статуй, вооруженный пикой и мечом дружинник. На поясе у него висел массивный бронзовый ключ.
Митроха знал этого солдата. Это был старший прапор–сержант Панас Семиручко, толстый веселый хитрован родом из Малого Лукоморья. Двадцать лет назад он ненадолго пришел в Лукоморск в поисках лучшей жизни, нечаянно попал на царскую службу, да так здесь и остался.
Лучшего заведующего арсеналом, по словам самого Панаса, не было в истории Лукоморья за всю его историю. Хозяйственный малолукоморец влюбился во вверенный ему военный склад с первого взгляда, и то, что было простым местом хранения опасных для жизни железок и деревяшек, стало вдруг его вторым домом, его страстью, его почти единственной заботой. Любовно полировал он древки копий, стирал пыль с упругих изгибы луков мягкой тряпочкой, а ржавчина, неосторожно пожелавшая поселиться на топорах, наконечниках стрел или лезвиях мечей, мгновенно приобретала в его лице смертельного врага. «Ничего из дома — всё в дом," — было его бессменным лозунгом, и ни один дружинник попортил себе не один литр крови, пытаясь получить со склада Панаса лишний туес с наконечниками стрел для внеочередного похода отряда на стрельбище или новый меч взамен сломанного. «У тебя зимой снега не выпросишь!!!» — на грани истерики орали они, наскакивая с обнаженными мечами на Семиручко, а тот лишь отмахивался секирой и довольно ухмылялся в хитрые усы.