И СТАЛИ ОНИ ЖИТЬ–ПОЖИВАТЬ
Шрифт:
Он несколько мгновений наслаждался эффектом, произведенным его словами, а потом продолжил:
- Да. Этот жалкий старик на полу — мой брат Мороз. Видите, наш папаша — лесной колдун — был большим шутником: «Мороз да Костей»! Ха–ха. Кстати, по семейному преданию, в нас течет лешачья кровь, братец. И в тебе она всегда была сильней. Ты предпочел всякие ягоды–мухоморы, травки–муравки, пчел да медведей, да вечные болячки окрестных крестьян учению и славе. Я — нет. Я с детства знал, что рожден не для того, чтобы прожить всю жизнь и сдохнуть в лесной глуши, в роскошной усадьбе под названием «Оленье болото»: кособокий домишко,
Но буквально через неделю я сделал открытие, как можно обрести бессмертие, уточнил древнюю формулу, и ушел с головой в работу над реализацией мой мечты. Князь и его семья были позабыты. Ведь если я обрету бессмертие, я буду сам себе наследником, решил я. Но процесс пошел не так, как описывалось в книге, или автор этого способа не счел нужным упомянуть такое пустяковое последствие, как потерю волшебной силы… Его счастье, что он уже пятьсот лет, как в могиле и прах его истлел!.. Короче, я оказался бессмертным, но бессильным.
И тогда я стал снова искать, и нашел.
И уже через месяц лихо — три беды, если вам известно — пришли за тобой. Но случилось так, что бедный князь и его беспечная супруга с дюжиной охранников приехали навестить тебя в тот день. Они стали сопротивляться, пытаясь защитить тебя, и тупые, но исполнительные умруны во главе с не менее тупыми, но исполнительными офицерами убили ее, убили ее мужа, убили солдат, тебя… они убили всех, но самое главное, моя последняя надежда, мальчик, пропал.
На реке началась буря, и местные списали исчезновение своего разлюбезного князя на буйство стихии: разбитую ладью нашли в пяти километрах на берегу, выброшенную и искалеченную ураганом.
Умруны убитых закопали, усадьбу сожгли.
Но мальчика–то среди них не было, я это знал!
И я не переставал искать.
И вот, тринадцать лет спустя, я все–таки нашел его — представьте себе, он считал себя сыном мельника! Эта деревенщина выловила его в реке после бури в пятидесяти километрах от места побоища, в полузатонувшей плоскодонке. Его никто не разыскивал, а своих детей у них не было — тогда — и они решили взять его себе. Видно, кто–то из его родичей или солдат перед смертью затолкал его в лодку и оттолкнул ее от берега…
- Это я, — почти беззвучно прошептал дед Зимарь, и глаза его наполнились слезами. — Это я… С тех пор, как твои умруны меня по голове шестоперами отходили три дни назад, мне сны начали сниться… странные… страшные… будто все кругом горит, везде убитые, а я по лесу бегу и кого–то
Агафон не видел больше ни товарищей по несчастью, ни брезгливо скривившегося Костея, ни роскошного зала с его золотом, зеркалами, красным деревом и малахитовыми колоннами — места его последнего противостояния с колдуном… Он глядел, как будто в первые видел, и не мог оторвать взгляда от плачущего на полу у кафедры старика, словно хотел запомнить его на всю жизнь, впитать его, впечатать его образ в самые дальние уголки своей бесшабашной неприкаянной души, чтобы жить им, дышать им, любить им, радоваться и гордиться…
- Дедушка… — едва шевеля занемевшими вдруг губами, промолвил Агафон. — Ты — мой дедушка…
- Внучек… Агафон… — ослепнув от слез, счастливо улыбнулся дед Зимарь. — А ведь родители твои тебя Светозаром назвали… ты не помнишь, наверное…
- Нет… — затряс головой, словно отгоняя морок, чародей. — А ведь у батьки Акима… у мельника… этот кафтанчик до сих пор на чердаке в сундуке припрятан… синий… и золотые узоры на нем… только золото за годы потемнело… и моль его поела чуток… на плече на левом… а так — всё как новый…
- Внучек… — не слыша ни единого слова, повторял, как зачарованный, старик. — Внучек мой… внучек нашелся… зайчонок мой…
- Я вспомнил, вспомнил!.. Когда–то давно… не помню, кто… носил меня на плечах и называл зайчонком!.. Я помню!.. и там еще были елки!.. громадные!.. и… и… и еще елки!..
- Зайчонок мой…
- Ну, хватит! — злобно рявкнул колдун, и волшебный хрустальный момент рассыпался с испуганным звоном, словно воздушное ожерелье из серебряных колокольчиков — праздничное украшение сабрумаев. — Развели тут… сопли! Ах–ах!.. Дедушка–бабушка!.. зайка–попрыгайка!.. Я сейчас расплачусь!
- Ты не смеешь… — жилы на шее юного мага вздулись, словно он тщился поднять нечто невидимое, но очень большое и тяжелое, что давило его, душило и терзало, но теперь, наконец, настал предел его терпению и слабости, и дальше не могло быть ничего, только освобождение от этого удушающего, лишающего сил и воли, ужаса, или смерть. — Ты не смеешь… не смеешь… не смеешь…
Камень на груди Костея заиграл алым, колдун встрепенулся, с изумлением обвел злобно пылающим оком исполинские окна аудиториума в поисках нежданного противника, но удара из раздавленной, побежденной кучки пленных он не ждал.
Рука Агафона медленно поднялась, как в густом сиропе, и из пальцев его вырвались тонкие красные лучи.
Они сошлись на старом колдуне.
Невидимая длань приподняла вдруг его над полом на несколько метров, крутанула, перевернула в воздухе, словно ловкий дирижер военного оркестра — свой жезл, и швырнула на стену за кафедрой.
Лицо молодого мага налилось кровью, стиснутые зубы скрипнули, голова подалась вперед — и вот уже вторая рука обрела свободу.
Сквозь сведенные от напряжения зубы с шипением вырвались незнакомые слова, и десять горящих огнем лучей вонзились в полированное дерево кафедры.