И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно

Павлов Алексей Андреевич

И я на период холодного беспаспортства впал в спячку, то есть почти не выходил на улицу, ел по минимуму (денег-то в обрез), спал по максимуму - лишь бы поскорей промчалось время.

Необычайно жутко встретил я Новый 2003 год в новой комнате: мне было голодно-холодно и одиноко в её тесноватых стенах. Тесноватых для меня, привыкшего к Кристининым бигсайзам. Тёплым бигсайзам. И неприятное ощущение одиночества усиливалось отсутствием рядом собаки. Ведь я привык к тому, что где-нибудь рядом, в креслах ли, на кроватях ли, или на подоконниках, и не в одной комнате, так в другой, есть собака - своего рода домовой. И не было у меня не только праздничного стола, но и выпивки. Даже выпивки! "Ладно, - думал я, одиноко смотря новогодние передачи по телевизору, которые, ясное дело, нисколько не веселили меня.
– Главное, что лёд тронулся, то есть моё движение к заветной цели - добиться успеха в жизни посредством служения Родине головой - применением языка и правоприменением, - началось! Да-а, сложный год меня ожидает, или, даже, года-и выпить бы за них, мои грядущие года, чтоб легче мне они дались - да н'eчего.., да н'e с кем..."

Для полноты картины интерьера моей комнаты укажу вот что. Разборный шкаф после переезда я не собирал(типа: зачем?,

если я не собираюсь жить в этой комнате, а намерен её как можно скорее продавать после прописки/после проклятых затянутых голодных новогодних каникул), доски от шкафа стояли в углу комнаты, и множество картонных коробок стояло в комнате, многие из которых после переезда так и не вскрывались, и не распаковывались. И поэтому секретер и сервант стояли на половину пустыми, на половину заполненными теми вещами, которые мне всё-таки пришлось достать из коробок. Но порядком размещение мной вещей по полкам в секретере и серванте назвать я не могу - была только логика, почему я разложил всё так, а не иначе. Постепенно разложил, доставая вещи из коробок по мере необходимости. И комната на вид стала походить скорее на складское помещение, чем на жилое. Но я знал, что её интерьер мне всё же придётся привести в порядок, чтобы она выглядела уютной в глазах потенциальных её покупателей у меня во время её смотрин. Но сейчас, в холодно-голодном состоянии мне не хватало душевных сил проделать это. Обстановку в комнате часто дополнял табачный дым, ведь в этой коммунальной квартире не принято было где-либо курить кроме как у себя в комнате, и не на холодную же лестницу мне постоянно выходить!, и мне, берегущему в моей комнате тепло, каждый его градус по Цельсию, не было желания лишний раз выстужать её открытием форточки. Так что прокуренность моей комнаты также была её яркой характеристикой - специфический запах укоренился в комнате. И об освещении. Повешенную люстру я практически не включал, а довольствовался светом торшера с красным абажуром (этот немецкий торшер был первой покупкой моих родителей после их свадьбы), и его свет выхватывал из мрака комнаты лишь малую её часть в её центре - в районе телевизора, за которым чуть наискось на освещённом островке обоев я приколол булавками репродукцию картины, состоящую из двух раздельных половинок разворота журнала, с изображением Наполеона-триумфатора на белом коне - пусть висит и оживляет, ободряет и предостерегает...

Как только я получил новый паспорт 12 января, так сразу же устроился на работу. Быть привередливым в её выборе мне тогда было нельзя нисколько, так что работа гардеробщиком в ресторане не далеко от моего дома на Мещанской-Гражданской, где моему ослабленному встречей Нового года и получением нового паспорта организму надорваться было нельзя, и были чаевые, то есть деньги сразу, а не в день зарплаты, и кормёжка дважды за 12-часовую рабочую смену, - так что такая работа меня устраивала. На тот момент и на какую-то ближайшую перспективу. И ведь радовался же я своему устройству на эту работу со смехотворной зарплатой. И на радостях я энергично так, быстренько, наконец-то навёл порядок в своей комнате, что не стыдно было б и людей принять. Да только некого... Но радоваться мне пришлось недолго. В конце третьей моей рабочей смены ресторанное начальство мне объявило, что я их больше не устраиваю и мне больше не следует выходить гардеробить у них. А о причине отказа мне в работе я догадался: в последний день моего гардеробства в ресторан заявился какой-то старик-пенсионер, и, видно, его персона для ресторанного начальства оказалась привлекательней моей - надёжней, что он останется у них надолго.

Через пару дней после увольнения из ресторана после телефонного звонка меня на Гражданской-Мещанской навещает отец со своей новой женой Татьяной Ивановной, которую я в Книге уже упоминал. Стало быть, здорово, что я успел-таки навести порядок у себя в комнате. Причину визита ко мне отца я понял - простое любопытство: какая такая досталась мне комната после размена Кристины? Попили чаю. С чем-то к чаю, что они принесли. В разговоре за чаем всплыло, что я до сих пор не сделал себе ключа от входной двери своей коммуналки, а пользовался ключом не живущего в ней соседа (кроме старушки-пенсионерки и студентки Ка-ти была ещё и у него комната в этой квартире). На следующий день мы с отцом встретились на Сенной, и рядом с ней заказали за 80 рублей выточить новый ключ для меня. Я мог только гадать, почему при встрече накануне отец не дал мне сто рублей или чуть больше (с запасом): боялся неодобрения своей чуткости-щедрости Татьяной Ивановной?, не было ста рублей? Или не доверял мне - даже ста рублей не мог доверить, подозревая во мне мота, типа: не пропью, так проем с голодухи данную мне в руки наличность для строго определённой цели? А это ещё что? Уже прощаясь со мной на Сенной, отец протягивает мне маленький свёрток среднего размера между размерами кусков туалетного и хозяйственного мыла со словами:

– На, поешь сала... Ну, всё - разбежались.

И мы расстались. Не сходя с места я разворачиваю отцовский гостинец и гляжу на мелко нарезанное сало. Теперь всё ясно. Про сто рублей на ключ... А ведь сало-это такой продукт, которому не находилось места на обеденном столе у нас дома, пока мы жили с отцом вместе, да и без него. Никогда! Положив дольку сала за щёку я поспешил к себе домой - тут совсем недалёко от Сенной. И поэтому мне удалось донести остальные кусочки сала до дома. Право, никогда не мерил проходимые мной пешком расстояния кусочками сала, а только выкуренными сигаретами или "Беломором"... И устроил я дома пир - сало с хлебом и сладким-сладким чаем. Вот ем-пью и думаю, что ведь это отец якобы "для себя на работу" взял из дома нарезанного сала, столько, наверное, взял, сколько мог, не вызывая недовольства Татьяны Ивановны (отец продолжал жить у неё, а не в доставшейся ему по размену Кристины комнате), сам оставшись сегодня без подкрепления этим салом в обеденный перерыв...

А через несколько дней мне на Мещанскую-Гражданскую звонит мама и сообщает, что мой отец с инфарктом попал в больницу, так что неизвестно, выживет ли он или нет. Вот он оказался каким грустным повод для телефонного звонка матери мне... Поговорив с мамой я не сдержал вдруг набежавшую слезу, появление которой меня обрадовало на удивление мне самому: значит, в глубине моей души

ещё есть тёплое место для отца, такого, какой он есть. Ах, как хочется говорить, что мой отец есть!, а небыл. Эх, папа, неужели я уже не успею пожить в нормальных семейных отношениях с тобой?! Неужели мне не суждено видеть твоих, восхищённых моими грядущими достижениями в жизни, глаз? Не суждено видеть твоей, отцовской, гордости за меня, твоего сына, с которым ты так много носился когда-то?.. Досада - вот как можно наименовать распаляющее мою печаль чувство...

Через несколько дней терзающей меня неопределённости мне звонит мама или, может даже, Татьяна Ивановна, и сообщает, что пришедший в сознание отец часто вспоминает обо мне в разговорах с сидящей с ним в больнице Татьяной Ивановной и хочет меня непременно видеть. Зачем?
– Я мог только гадать. По телефону меня просили, чтобы я в больнице в разговоре с отцом избегал тем, способных его взволновать, так как ему, только пришедшему в себя после инфаркта, волноваться противопоказано. Эта просьба меня смутила, ибо я не имел опыта разговорного общения с таким ограничительным условием - не волновать своими словами собеседника; и как можно заранее знать, что его взволнует, а что нет?, и, по-моему, лучше уж и не начинать разговор вообще ни на какую тему с человеком, которого следует бояться волновать.

Я навестил отца в больнице. Как же сильно он изменился за такой короткий срок с момента нашей встречи с ним на Сенной! Перемены в отце были не только на взгляд: он сильно исхудал, и мимика на его лице была неестественной, и глаза его теперь.., но и на слух: слушать его было так же больно, как и смотреть на него. В общем, видно-слышно было, что он сильно ослаб в борьбе со смертью, напавшей на него способом инфаркта, и до сих пор по нему не было ясно, победит ли он смерть. Разговор с отцом получился не очень. Я боялся начинать говорить о чём бы то ни было, боясь взволновать отца, и поэтому отец сам начинал говорить то о том, то о сём, но обо всём поверхностно, не углубляясь в темы, а перескакивая с одной на другую - видно, он сам осознавал опасность для своего сердца серьёзного разговора, я же против избранного отцом изменения темы не шёл. Такой способ общения с отцом меня не утомлял, так как я утешался возможностью облегчить страдания отца путём рассеивания хоть какого-то числа мрачных и тревожных мыслей в его голове и предотвращения появления новых таких мыслей в будущем. Сознание того, что возможно я вижу отца в последний раз, также держало меня у его постели. Я, естественно, оставлял отца в неведении своего плана дальнейших действий: о продаже своей комнаты и отъезде на учёбу в Германию - молч'oк. А из сказанного отцом главным и единственным, что отложилось у меня в памяти, был длинный (по сравнению с другими затронутыми отцом темами) рассказ о том, как живёт на Набережной его сестра, а моя тётя, Надина со своим многочисленным семейством. А ведь я не ощущал никакой родственной связи с жильцами дома на Набережной, не имея с ними никаких отношений-так исторически сложилось.

– Так вот, Алёша! Вы с Полиной и мамой живёте, не конт'aча с тётей Надиной. Это неправильно. Она ведь есть... Она поможет. Хотя бы тем, что всегда накормит - она сможет... ты же Павлов!...

Произнесённое отцом было воспринято мной как его своего рода завещание. Отмечу, что про своё голодное существование я отцу не напоминал: он сам догадался об этом - на основании моего ответа ему, что я до сих пор не работаю, да, наверное, по тому, как я выгляжу.

После моего разговора с отцом в больнице я не спешил наведываться на Набережную. Но спустя несколько дней мне позвонила сама тётя Надина, выразив желание посмотреть на моё жильё, ведь теперь мы стали жить с ней совсем рядом как никак, стало быть, и для удовлетворения любопытства ей, домохозяйствующей, не потребуется много времени. Я был рад принять её у себя. И поэтому сказал, что она может прийти ко мне, когда ей будет угодно. Договорились на завтра. И зашла она ко мне домой следующим вечером со своим внуком Никитой, забранным ею из детского сада, то есть между делом и почти что по пути на Набережную (внук у тёти Надины от её дочери Насти, живущей с мужем Максимом и Никитой также на Набережной; также там проживали сын от второго мужа тёти Надины, студент Горного института Тимофей Владимиров, и его отец Михаил Владимиров, последний - в состоянии развода с тётей Надиной и на птичьих правах в квартире на Набережной). Тёти Надинин визит ко мне был краткий - даже чаю не попили,-но продуктивный: тётя Надина задавала конкретные вопросы по теме "Как ты живёшь?", отвечать на которые мне было порой неприятно. И по причине невозможности давать краткие ответы, и неприятности доказывания, "что я не верблюд", то есть что я не лентяй, не тунеядец, не алкоголик, не наркоман, что вообще я нормальный, просто так всё вокруг сложилось, что мне одному не выбраться из того затруднительного положения, в которое я попал... Но гордость мне не позволяла о чём-либо просить тётю Надину, ведь она казалась мне чужой (несмотря на замечание отца об обратном), да к тому же была пенсионеркой, то есть малоимущей-как такую чужую малоимущую о чём-либо просить?.. Но утверждение отца о способности тёти Надины накормить меня много раз, хоть каждый день - до постановки меня на ноги, то есть до отпадения надобности в её кормёжке, уже н'aчало оправдывться ею самой: она пригласила меня завтра же отобедать у неё на Набережной, а сейчас:

– На тебе, - она протягивает мне 60 рублей десятками (сколько было).
– Проводи меня с внуком по твоей лестнице вниз, - ну и лестница у тебя! И заодно купи себе чего-нибудь поесть.

Протянутые деньги я взял без самоуничижительных мыслей и раздумий: брать - не брать, и вслух не припирался против их дачи. А в середине следующего дня, когда тётя Надина была на Набережной одна, я был у неё. И был я накормлен большим числом вкусных блюд - прям как в ресторане. И во время моей еды тётя Надина меня расспросами не досаждала. А рассказывала, как живёт она. А жила она в заботах о доме и домочадцах на Набережной, которым по собственному её уверению она была рада отдать свою душу при исполнении хлопотных функций домохозяйки. Я ел и слушал её рассказ, в котором, признаюсь моему читателю, я уловил и её гордость за свою семью. "Да уж, - подумал я, направляя очередную ложку супа в рот, - конечно, по сравнению с моей родительской семьёй (мои папа-мама да я с Полиной)легко чувствовать, что жизнь удалась", но дискуссии с тётей Надиной я предпочёл её обед. Ох, как давно я не ел приготовленного первоклассной домохозяйкой обеда! И чтоб усилить положительный эффект от насыщения им, тётя Надина добавляет: