И в море водятся крокодилы

Джеда Фабио

— Что?

— Хода негахдар.

— Только это?

— Нет, еще кое-что.

— Что, дядя Рахим?

— Она сказала, чтобы ты никогда не делал трех вещей, которые она велела тебе не делать.

Мою мать я буду называть «мама». Моего брата — «брат». Мою сестру — «сестра». Но селение, где мы жили, я буду называть не «селение», а Нава: это его название, и означает оно «водосточный желоб», потому что расположено оно на дне долины, зажатое между двумя горными грядами. Поэтому-то, когда однажды вечером я вернулся с поля, где играл, и мама сказала: «Собирайся, мы уезжаем», — я спросил ее: «Куда?» — а она ответила: «Мы уезжаем

из Афганистана», — я подумал, что нам нужно просто пересечь те горы, потому что для меня Афганистан весь и состоял из этой узкой долины да двух горных хребтов по обе ее стороны. Я и представить себе не мог, насколько он большой.

Мы взяли полотняный мешок и сложили в него смену одежды для меня и для нее, немного еды — хлеба, фиников. Я страшно разволновался перед путешествием, мне хотелось побежать и рассказать всем о нашем отъезде, но мама не разрешила и просила меня быть молодцом и вести себя спокойно. Пришла моя тетя, мамина сестра, они отошли в сторону поговорить. Потом появился мужчина, старый друг папы, он не захотел входить в дом; сказал, что надо пошевеливаться, пока луна еще не взошла и темнота скрывает нас от глаз талибов или всех тех, на кого мы могли наткнуться по дороге.

— Мой брат и сестра не поедут с нами, мама?

— Нет, они останутся с тетей.

— Брат еще маленький, он не захочет оставаться с тетей.

— Твоя сестра позаботится о нем. Ей почти четырнадцать лет — уже взрослая женщина.

— А когда мы вернемся?

— Скоро.

— Скоро когда?

— Скоро.

— У меня турнир по бузуль-бази.

— Ты видел звезды, Энайат?

— При чем тут звезды?

— Посчитай их, Энайат.

— Это невозможно. Их слишком много.

— Ну, ты начни, — сказала мама, — иначе никогда и не досчитаешь.

Район, где мы жили, в округе Газни, населяют только хазарейцы, то есть афганцы вроде меня, с миндалевидными глазами и приплюснутым носом, вернее даже не приплюснутым, а немного более плоским, чем у остальных, более плоским, чем, например, твой нос, Фабио, — у нас монголоидные черты. Говорят, мы потомки воинства Чингисхана. Говорят, что отцами наших отцов были кушаны, древние жители этих земель, легендарные строители статуй Будды в Бамиане. А еще говорят, что мы рабы, и обращаются с нами как с рабами.

Выезжать из округа или провинции Газни было для нас смертельно опасно (говорю «было» только потому, что не знаю, как обстоит дело сейчас, но вряд ли что-то сильно изменилось), потому что в окружении талибов и пуштунов — хоть они не одно и то же, но причиняют нам одинаково много зла — следует вести себя очень осторожно. Мне кажется, именно поэтому мы выехали ночью, втроем: я, моя мать и мужчина — мужчину я буду называть просто мужчиной, — которого мама попросила проводить нас. Мы вышли пешком и три ночи под покровом темноты и при свете звезд — а их свет в тех краях, где нет освещения электрического, действительно очень ярок — шли к Кандагару.

На мне был мой обычный серый пирхан, широкие штаны и куртка длиной до колен из такой же ткани. Мама шла в хадоре, но в мешке несла бурку; она ее надевала, когда мы встречали кого-нибудь: хороший способ скрыть, что она хазара, а заодно и спрятать меня.

В первый день на рассвете мы остановились на отдых в караван-сарае, который талибы или кто-то еще использовали как тюрьму: на окнах стояли решетки. Внутри было пусто, и это оказалось нам на руку, но вскоре я заскучал и приметил колокол, подвешенный на решетке. Набрал камешков и стал целиться в него с сотни шагов. Наконец я попал в колокол, и мужчина подбежал ко мне, сжал мое запястье и велел немедленно прекратить.

На второй день мы видели, как хищные птицы кружатся

над трупом осла. Осел был дохлый (это понятно), у него нога застряла меж двух камней. Для нас он не представлял никакого интереса, потому что есть его было нельзя. Я помню, как мы очутились неподалеку от Шахджоя, самого неподходящего места для нас, хазара, во всем Афганистане. Рассказывали, что там путников-хазара вроде нас талибы хватали и бросали живьем в глубокие колодцы или отдавали на съедение бродячим собакам. Так по пути в Пакистан пропали девятнадцать человек из моего селения. Брат одного из этих пропавших отправился на поиски; он и рассказал про бродячих собак. Как бы то ни было, он нашел только остатки одежды брата, а среди лоскутьев — кости, и больше ничего.

Вот так они с нами поступают.

У талибов есть поговорка: для таджиков — Таджикистан, для узбеков — Узбекистан, а для хазарейцев — Гористан. Так они говорят. «Гор» значит могила.

На третий день мы встретили множество людей, идущих непонятно куда, как будто убегающих от чего-то: длинный караван повозок, а в них — мужчины, женщины, дети, живность, ткани, бочки с водой и прочее.

Когда приближались грузовые машины, следовавшие в попутном направлении, мы просили водителей подвезти нас хотя бы немного; хорошие люди останавливались и подбирали нас, а злые или сердитые на себя и на весь мир, придавив педаль газа, торопливо объезжали нас, окутав облаком пыли. Как только слышался шум мотора за спиной, мы с мамой кидались прятаться в канаве, или в кустах, или за камнями, если попадались достаточно большие. Мужчина стоял неподвижно на обочине дороги и знаком просил приближающуюся машину остановиться, но не просто поднимал большой палец, как те, что путешествуют автостопом, а изо всех сил размахивал руками, чтобы его наверняка увидели и не задавили. Если грузовик останавливался и все шло как надо, он кричал, чтобы мы вылезали из канавы, и мы с мамой забирались в кабину (так случалось дважды) или в кузов, где лежал груз (так получилось только однажды). В тот раз, когда мы залезли в кузов, оказалось, что он забит матрасами. Я чудесно выспался.

К тому времени, как мы добрались до Кандагара, преодолев реку Аргандаб, я насчитал уже три тысячи четыреста звезд (мне кажется, приличное количество), из которых как минимум двадцать были здоровенные, как косточки персика, и очень устал. Но не только из-за звезд. Я также посчитал количество мостов, взорванных талибами, сгоревших машин и черных танков, брошенных военными. И мне ужасно захотелось вернуться домой, в Наву, чтобы играть в бузуль-бази со своими друзьями.

В Кандагаре я перестал считать звезды. Перестал потому, что я впервые очутился в таком большом городе и свет домов и фонарей отвлекал меня; впрочем, хватило бы и одной усталости, чтобы я сбился со счета. Дороги в Кандагаре были заасфальтированы. Повсюду были машины, мотоциклы, велосипеды, магазины и куча мест, где можно попить чаю и поговорить с мужчинами, стояли здания высотой больше трех этажей с антеннами на крышах, и носились по улицам ветер и пыль, и по тротуарам ходило столько народу, что в домах, думал я, наверное вовсе никого не осталось.

Мы некоторое время шли по улицам, потом мужчина остановился и приказал нам подождать, пока он пойдет договариваться. Он не сказал ни куда, ни с кем. Я присел на ограду и принялся считать проезжающие машины (только покрашенные), а мама замерла рядом не шевелясь, словно в бурке никого не было. Рядом что-то жарили. Радио передавало новости: сообщили, что в Бамиане пропала без вести уйма людей и что в каком-то доме нашли много трупов. Мимо нас прошел старик, воздев руки к небу и крича ходайа хаир — он просил у Бога милосердия. Мне хотелось есть, но я не просил еды. Мне хотелось пить, но я не просил воды.