И в море водятся крокодилы
Шрифт:
А я тем временем бродил по новому для меня месту. И вот однажды вечером перед сном она обхватила мою голову ладонями, потом крепко обняла меня и сказала о том, чего я не должен делать, а еще сказала, что я должен хотеть чего-то очень сильно, всем своим существом. А на следующее утро ее не оказалось на матрасе рядом со мной, и я отправился узнавать у почтенного Рахима, хозяина самавата Кгази, не знает ли он, где мама. И он мне сообщил, что она вернулась домой, к моим брату и сестре. И так я сидел в углу меж двух подушек, но не на них, а прямо на полу, на пятках, и думал, что мне нужно подумать и еще подумать о самой необходимости думать — а это великое дело, как говорил мой учитель. Но в голове моей было пусто, ни единой мысли, только свет,
Когда свет погас, зажглись фонари вдоль улиц.
Пакистан
«Хаста кофта» означает «утомился как котлета», потому что в наших краях, когда женщины делают котлеты, они отбивают их, и отбивают, и отбивают в ладонях очень долго. Именно так я себя чувствовал, как будто какой-то великан схватил меня, чтобы сделать из меня котлету: у меня болела голова, руки и еще что-то — не знаю, как оно называется, — между легкими и желудком.
В Кветте жило очень много хазарейцев, в предыдущие дни я видел их в самавате, они ходили и выходили; тогда еще мама была со мной, она подолгу общалась с ними, словно хотела доверить им огромную тайну. Я сунулся было к ним, но понял, что эти хазара отличаются от тех, кого я знал; даже самые простые слова моей земли в их устах превращались из-за произношения в неизвестные иностранные слова. Ни я их, ни они меня не понимали, поэтому вскоре они переставали обращать на меня внимание и Возвращались к своим делам, видимо, куда более важным, чем состояние брошенного ребенка. Я ни-чего у них не узнал, не сумел Перекинуться ни единым словечком, ни единой фразой, которая вызвала бы у них желание хоть как-то помочь мне, например пригласить к себе домой, угостить чашкой йогурта или кусочком огурца. А если ты недавно Приехал (а это становится понятно, едва ты откроешь рот), если толком не знаешь, где очутился и что тут происходит, если плохо себе представляешь, как следует себя вести, то, может статься, кто-нибудь попробует тебя обмануть.
Больше всего на свете (помимо разного прочего, вроде смерти) мне бы не хотелось, чтобы меня бесстыдно обвели вокруг пальца.
Я выбрался из подушек, среди которых прятался, и отправился на поиски почтенного Рахима, хозяина самавата Кгази: как ни странно, с ним мне удавалось общаться, возможно, потому что он привык принимать множество постояльцев и вследствие этого знал много языков. Я спросил, не найдется ли у него для меня работы. Я готов делать что угодно, от мытья полов до чистки обуви, заниматься любым делом — а все потому, что, сказать по правде, я очень боялся, что он выкинет меня на улицу. Кто знает, что там, на улице?
Он выслушал меня, делая вид, что не слушает, потом сказал:
— Сегодня можешь остаться.
— Только сегодня? А завтра?
— Завтра тебе придется найти другое место.
Всего один день. Я посмотрел на его густые брови, щеки в тонких волосках, сигарету, зажатую в зубах, пепел с которой падал на землю, на башмаки и белый пирхан. Я подумал, что мог бы подскочить к нему, вцепиться в полу куртки и ныть до тех пор, пока легкие не взорвутся (у меня) или не лопнут барабанные перепонки (у него), но решил, что не стоит этого делать. Я поблагодарил сто несколько раз за великодушие и спросил, можно ли мне на кухне взять картофелину или луковицу: он кивнул, и я ответил на это ташакор, что означает «спасибо».
Спал я, свернувшись калачиком.
Тело мое спало, но сам я бодрствовал во сне. Шел по пустыне.
С утра я встал уже озабоченный тем, что мне придется покинуть самават и выйти на улицу, на эту улицу, вид которой из двери и из окна туалета на втором этаже мне совершенно не понравился. По ней сплошным потоком двигались машины и мотоциклы, так что дышать было нечем, а между проезжей частью и тротуаром, буквально в нескольких
Он взглянул на меня мельком.
— Куда ты идешь? — спросил он.
— Я ухожу, дядя Рахим.
— Куда?
— Не знаю, — пожал я плечами. — Я не знаю города. По правде сказать, я даже не знаю, направо мне идти или налево, — не вижу никакой разницы. Поэтому я посмотрю туда и сюда и выберу вид, который покажется мне лучше.
— В Кветте нет никаких видов. Только дома.
— Я так и думал, дядя Рахим.
— Я передумал.
— Насчет чего?
— Я не могу дать тебе работу здесь и платить. Имею в виду — платить деньги. Вас слишком много. Я не могу дать работу всем. Но ты хорошо воспитан. Поэтому, если хочешь, можешь остаться здесь, спать и есть до тех пор, пока не найдешь настоящую работу, работу, где можно зарабатывать и все такое. А пока что будешь исполнять мои поручения весь день, с раннего утра и до темноты, делать то, что я тебе скажу. Понятно?
Я улыбнулся так широко, как только мог:
— Пусть жизнь твоя будет долгой, как жизнь вековых деревьев, почтенный Рахим.
— Хода кана, — ответил он.
Конечно, я обрадовался, обрадовался и воспрянул духом, однако не могу сказать, что с самого начала все пошло гладко; должен заметить, что первый день работы в самавате Кгази в Кветте стал настоящим адом: мне сразу же дали кучу поручений (это во-первых) и, давая эти поручения, не объясняли, как их нужно выполнить, как будто я сам все знал, но я-то ничего не знал, а главное, не знал, как выполнить данные мне поручения (это во-вторых); кроме того, я ни с кем не был знаком (это в-третьих) и не мог разговаривать или шутить с незнакомыми людьми, так как боялся, как бы мои слова не были ими превратно истолкованы, ведь я говорил на их языке очень плохо (это в-четвертых), да к тому же поручения никак не кончались (это в-пятых), и я все ждал, когда же взойдет луна: я не видел, как она поднимается, и стал гадать, не встает ли луна в Кветте только тогда, когда этого захотят хозяева, чтобы заставить людей подольше работать.
Когда я вечером пошел спать, я был не просто «хаста кофта», а скорее напоминал корм для скота.
Прежде чем лечь, я немного посидел на матрасе; только теперь я обратил внимание, как убог самават: потрескавшиеся стены, вонь, пыль везде и в пыли вши. С минуту я сравнивал это место с моим домом, но тут перестал. Чтобы не испугаться слишком сильно, я руками разогнал в воздухе это сравнение, как делал один мой приятель в Наве, постарше меня, когда тайком курил корешки разных растений, чтобы этот запах не впитался в одежду.
— Энайат, Энайат, иди сюда, скорее…
— Что случилось?
— Возьми ведро, Энайат. Канализация на улице снова засорилась. Принеси ведро и тряпки.
— А палку захватить, дядя Рахим?
— Ведро и тряпки, Энайат! Палка у меня уже есть. Бегом!
— Бегу, бегу.
— Энайат, мне нужна помощь.
— Я не могу, дядя Заман. Канализация забилась. Уже нам в дверь заливает.
— Опять?
— Опять.
— Ланат ба шайтон! Все время по колено в дерьме! Но кухня-то все равно должна работать, а у нас закончился лук и арбузы. Сходи на рынок, Энайат-джан. Как только освободишься. Что это за вонь?
— Чувствуете, дядя Заман?
— Чувствую ли я? Да она с ног валит!
— Это от канализации, сюда уже почти добралось.
— Беги, Энайат. Рахим-ага стоит на улице, зажав нос, и ждет тебя.
— Ну, ты где, Энайат?
— Я здесь, дядя Рахим. Ведро и тряпки.
— Да не новые тряпки, дурак. Те, что за домом висят.
— Уже бегу, дядя Рахим.
— Энайат, что случилось?
— Канализация, Лалех. Уже почти залило самават.
— Вот откуда эта вонь.