И в сотый раз я поднимусь
Шрифт:
Это, однако, никого не волновало. У нас закон. И если против тебя свидетельствует даже сама пустота, ты будешь осужден. Или – откупайся.
Саша понимала, что откупаться придется. Но то, что делали с ними на протяжении всей ее жизни, было чересчур. Получалось, что как бы она ни старалась, какие бы усилия они с детьми ни предпринимали, как бы ни выживали молча, не жалуясь, – все напрасно. Государству надо добить, дожать, отнять последнее. И – растоптать.
Она решила бороться, чтобы просто остаться человеком в собственных глазах. И, кроме того,
Нет! Она не собиралась улетать и прятаться в чужие рубежи. Совсем другое понимала она теперь под свободой.
Любят у нас, прочитав Булгакова, повторять вслед за Маргаритой, ставшей ведьмой, восклицание: «Невидима и свободна!» Вот летит она на метле над летней Москвой, и наконец-то: свобода, полная и окончательная.
Только задумайтесь, милые, о какой свободе вам говорят. Улетел-то свободный невидимый дух. Тело умершей женщины осталось в Москве, в ее квартире.
Такая свобода предстоит каждому.
Такую свободу Саша хорошо предусмотрела для себя. Главное – сделать один шаг с высоты.
И это был вполне серьезный, продуманный ею выход.
Но детей она обязана была спасти. У них уже свои дети. И кто же тех, маленьких защитит и обогреет, если жизни их родителей будут растоптаны ни за что.
Ни на какое торжество справедливости и закона рассчитывать было нельзя.
Она пыталась доказать что-то глухим. Тут как ни кричи – ноль.
Следователи и не стеснялись показывать свои приятельские отношения с Димишной. Выходили с допроса из кабинета с ним под ручку. Это тоже была демонстрация.
При этом они тревожились и боялись странных вещей.
То, что их человеческая облочка была наполнена бесовской сущностью, весьма осторожной, хитрой и чуткой, Саша замечала не раз.
Однажды, после праздника Преображения, побывав у Эли в больнице, в который раз ужаснувшись тому, что происходит с дочерью, как она высохла и почернела, Саша пошла гулять по улочкам своего детства. Стояла жара. Она, как обычно в те дни, была в черном платье и платке. Жары она не чувствовала. Мало что чувствовала вообще, кроме ужаса. Не было усталости. Она шла и шла, отмечая арбатские домики, которые когда-то радовали глаз своей нездешней сказочностью. Незаметно для себя оказалась у здания милиции. Она села напротив, на детской площадке. Она явственно представила оперов, следователей, их начальника горящими в аду. Не думала об этом, была совершенно расслаблена, но вот будто картинку показали. Как ролик в ю-тюбе. Вот – горят, корчатся, вопят. Она смотрела, не испытывая ни радости, ни довольства, ей было все равно. Но сидела, не в силах встать.
Неожиданный звонок прервал ее страшные видения. Это был адвокат.
– Тут такое дело, Александра Борисовна, – смущаясь, сказал он. – Мне сейчас следователь позвонил. Они не понимают, спрашивают у меня, почему вы напротив ОВД сидите.
– Я тут живу, – сказала Саша. – Или у меня уже нет права сидеть в родном городе на лавочке, которую я выбрала?
– Я им так и сказал. А они почему-то очень встревожены.
Учуяли, поняла Саша.
Что
Страх. Им были охвачены все. И те, кто придавливал людей, показывая свою власть и силу, и те, кто хотел передыха после всех предыдущих провалов, но ощущал, что передых-то мнимый. Трудные времена. И никогда они не были легкими.
В голову приходили почему-то исторические примеры. Из очень далекого прошлого.
Во времена правления императрицы Анны Иоанновны фактически бразды правления страною сосредоточены были в руках ее фаворита Бирона, коварного и алчного душегуба. Тех, кто подозревался в злоумышлениях против Бирона, наказывали с чудовищной жестокостью. Народ долго вспоминал страшную казнь А.П. Волынского: ему отрубили вначале руку, потом голову, язык вырвали накануне.
Три с половиной месяца спустя после казни Волынского императрица Анна Иоанновна слегла и вскоре умерла. Последние слова ее были обращены к Бирону: «Не боись!» Продержался Бирон без Анны Иоанновны всего три недели.
Зря он внял совету «не боись». Бояться следовало.
Или не лютовать.
Или бояться.
Тут третьего не дано.
Она замечала, что некоторые знакомые стали ее сторониться. Забавно. Про все это она читала, знала по книгам, как это бывает. Ничего нового. Это даже хорошо, что такие отпали.
Зато появились другие. И были такие примеры бескорыстия и поддержки, которых без этой беды она никогда бы не узнала.
Вот, например, как она прилетела из Берлина тогда, если даже по дому едва передвигалась? Позвонила их общему с Элькой другу в Питер.
– Ты занят?
– Для тебя нет.
– Эльку и Ромку арестовали. Мне надо в Москву. Ты не можешь прилететь в Москву, встретить меня, я боюсь, не доберусь сама?
– Подожди, подожди. Нет, в Москву – нет.
Саша слышала, как он стучит по клавишам компьютера. Все-таки занят, отрывает она его от дел.
– Вот! Нашел, – услышала она голос друга. – Я сегодня к вечеру в Берлин прилечу, а завтра мы вместе с тобой из Берлина в Москву махнем. Билеты я уже в Интернете оформил.
И прилетел, и вместе ждал в Москве, когда выпустят Ромку.
А потом немедленно отправился к себе, его дела в это время простаивали.
Это и есть чудо дружбы. Через таких друзей приходит Божья помощь.
Так что?
Слава Богу за все?
Да! Только помоги, Господи, моим деточкам!
Она долго не могла оставить попыток доказать что-то собственному государству.
Пыталась говорить с прячущими глаза журналистами.
Однажды решилась пойти к верхнему соседу-режиссеру, мужу Элизабет, с которой установились ровные дружеские отношения. Элизабет знала о Сашином ужасе, сочувствовала, качала головой.
– Может быть, рассказать им подробности, может, помогут? – понадеялась Саша. – Все-таки он публичный человек, со многими знаком. Может быть, подключить зарубежную прессу. Им-то чего бояться?
Она зашла вечерком, стараясь быть по-человечески любезной и светской, что ей удавалось с колоссальным трудом.