И в сотый раз я поднимусь

Артемьева Галина Марковна

Сашу через полгода ее берлинской жизни привел к Мартину все тот же чешский скульптор, благодаря которому она предавалась как-то воспоминаниям об Августе Фореле и собственной юности.

Она не была заранее предупреждена ни о чем, знала только, что идет к потрясающему художнику, живущему к тому же в двух шагах от них. Удивило ее только одно: у ее спутника почему-то были ключи от квартиры, в которую они шли в гости.

– Ты предупредил, что мы идем в гости? – спросила Саша, увидев,

как достает он ключи из кармана куртки и открывает дверь подъезда.

– Конечно, да. Но можно и не предупреждать.

– Почему? И ключи… почему у тебя ключи?

– Увидишь – поймешь.

Мартин сидел высоко на своем подъемничке, прописывая деталь в верхней части своей новой картины.

Саша ходила среди картин, восхищаясь их красками, выразительностью, не замечая ничего вокруг себя. И вдруг Мартин оказался рядом. Он подкатился в инвалидном кресле и с улыбкой разглядывал гостью.

– Привет, – улыбнулась ему Саша и только тут увидела, что у него нет рук.

– Привет, – ответил художник, вцепившись в нее взглядом.

Глаза его могли то, чего не могли его руки. Глазами он трогал, гладил, притягивал, отталкивал.

– Ты отвыкла любить себя, – сказал он тогда.

Саша уже хорошо понимала по-немецки.

– Я снова учусь, – согласилась она, поразившись, как это он про нее понял.

– Раздевайся, – приказал вдруг Мартин.

Саша сняла куртку и поискала глазами, куда бы ее повесить.

– Раздевайся, – повторил человек в инвалидной коляске, – ты понимаешь, о чем я. Совсем.

– Зачем? – спросила Саша, не боясь, но недоумевая.

Она оглянулась на друга, с которым пришла.

– Делай, что он говорит, – посоветовал тот.

– Он со всеми так знакомится? – спросила она по-чешски.

– Нет. Во всяком случае, при мне – в первый раз, – отвечал друг.

В голосе его слышалось некое недоумение и легкая растерянность.

– Эй, кончай там на своем русском выражаться, – властно, но не зло крикнул Мартин Саше.

– Мы выражаемся на чешском, – поправила она.

– А он что, на русском не может? – хитро спросил художник.

– Думаю, может, но не хочет, да, Гонзик? – засмеялась Саша.

Большинство чехов, ее знакомых, учили в школе русский, но говорить на нем не рвались по вполне понятной причине. Слишком крепки в свое время были братские объятия.

– Могу и уже хочу, – в тон ей ответил Гонза. – Но зачем? Ты же можешь по-чешски.

– Ты бери ключи и иди делать копии, – велел Мартин приятелю. – Для нее. А она будет раздеваться. Будешь?

– Разбирайтесь сами, – засмеялся Гонза и ушел, отправился выполнять данное ему поручение.

Позже Саша заметила, что с Мартином никто не спорил, просьбы его выполняли с первого

раза. Добрая сила, которая от него исходила, заставляла верить, что он четко знает, что он хочет и почему. Но в первые минуты знакомства она была все же ошарашена.

– Я не понимаю: зачем вам это надо? – попробовала она овладеть ситуацией.

– Мы на «ты». Здесь все друг с другом на «ты». Спроси меня, что ты хочешь знать.

– Зачем… тебе… это надо? Чтобы я разделась?

– Ты все поймешь сама, когда сделаешь это, – улыбнулся Мартин. Очень по-доброму, с каким-то сожалением улыбнулся.

Он отъехал от нее подальше, остановился напротив.

– Смотри на меня! Я вот такой. Ты меня видишь. Видишь и уже знаешь про меня много, да? Смотреть во все глаза тебе на меня неудобно. Но по-тихому ты меня разглядываешь. Как это у меня все получается, хотя я не такой, как все. Правда?

Это была безусловная правда. Саша хотела его рассмотреть и боялась обидеть пристальным взглядом, и чувствовала себя очень скованно, и старалась делать вид, что все в порядке и ничего страшного…

– Согласна, – кивнула она.

– Ты видишь меня настоящего, – продолжал Мартин. – А я тебя не вижу. Я не знаю, какая ты настоящая. Ты скажешь: «Ах, я стесняюсь!» Что мне тебе ответить? Что я тоже стесняюсь? Хочешь быть со мной на равных? Тогда пусть и условия будут равные.

А ведь он прав, подумала Саша. Удивительно прав. Всего и надо-то – раздеться. И тогда у них будет право смотреть друг на друга в открытую, не исподтишка. Вот: я тебе позволяю смотреть, а ты мне.

– Ты всех так проверяешь?

– Нет. Но ты… Ты – другая. Из другого мира. Ты очень закрытая. Ты спряталась когда-то давно. И никогда не раскрывалась. У тебя добрая улыбка. Все остальное – камень. Раздевайся.

Раздеться перед чужими с детских лет было самым трудным для Саши делом. Не только трудным, но и страшным. Раздевали и бесцеремонно разглядывали врачи в детском саду, не считаясь с тем, что ребенка что-то может стеснить, оскорбить, покоробить, испугать, наконец. Чужой взгляд и чужое прикосновение никогда ничего хорошего не сулили.

Как он это понял? Впрочем, понятно как.

Саша вспомнила, как раздевалась догола в Турции, когда, научившись плавать, ходила ночью к морю. Ей хотелось заходить в воду, не чувствуя на себе мокрую ткань. Море обнимало ее, ласкало, баюкало.

Почему бы и нет? На равных – так на равных.

Она решилась.

Представила себе, что сейчас, раздевшись, войдет в море. И поплывет.

Одежду она отбросила подальше, чтоб не было соблазна струсить и позорно прикрыться.

– Что теперь? – спросила она, стоя вполоборота к Мартину.