И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского. Воспоминания
Шрифт:
деревянный мостик с проломленной доской, перекинутый через вспененную горную речушку. Проскочить так, чтобы не провалиться колесом в зияющую дыру.
Зато на равнине дорога прямая, как стрела. На ней в сон клонит.
В окно потянуло милым запахом увядания скошенных трав. Равнина вся в свете белых берез. Ни ветерка. Вода в озере, — как гладь стекла.
— Останови! — просит Знаменский.
Сворачиваю на обочину. Выходим из машины.
Притенив глаза рукой, — оглядывает местность. Смотрит
щурясь…
Небо безоблачно
Наконец, осуждающе бросает:
— И чего человеку надобно?! Живи и радуйся! Так нет же… Он затевает распри, междоусобицы, войны…
Лицо его печально.
— Да еще какую великую войну мы выиграли, — подводит он итог своим мыслям.
Мои воспоминания, мои горькие думы прервал шорох осыпавшейся гальки из-под ног Знаменского.
Он оглянулся на меня, сказал:
— Не будь активного, воинствующего иудаизма, не существовало бы и еврейского вопроса.
Он расстроен. Смотрю на него и гадаю: что? что его душу всечасно гнетет?
— Они… Это они упекли меня в лагерь. А потом они же и
пытаются мне втолковать, что во всем виноват Сталин, — в продолжение своих тяжких мыслей вслух возмущается.
Он сутулится как бы под грузом воспоминаний.
Молодость его оставила ему столько обид, и обиды эти, давно перекипев, лежали теперь в его сердце, затвердев, как камень. Они не то чтоб волновали, но тяготили.
…Север. Промозглый лагерь с морозным инеем по углам барака. Душу мертвой хваткой сковывает ужас безысходности. Он мысленно кричит, просит пощады у бурь, у леса, у всего, чему внемлет природа. Но небо и зима немы. Только ветер, как голодный, продрогший пес, жалобно воет в колючей проволоке.
Брань — «русопятство», «идолопоклонство» — он познал на собственной шкуре. И ярлыки эти отпечатаны на его челе.
Бежать — медведь обнимет — пить запросишь.
В лагерях работал, да так, что «трещал крестьянский пуп».
Кто-то подсунул ему Евангелие и Талмуд.
— Сравни, — посоветовали солагерники, с загадочной ухмылкой добавили:
— Запомни! Обе эти книги запрещены.
Это еще больше раззадорило юношу: запретный плод сладок.
Знаменский с жадностью накинулся на Евангелие. Читал эту древнейшую книгу из книг, словно с умным собеседником общался. Все наставления «собеседника» были созвучны его, Знаменского, душе. Православное христианство, призывая к созиданию своей духовной личности, заповедует человеку и здесь, на путях этого созидания, различать Добро и Зло, а истинно полезное от мнимополезного, вредного. Свое здоровье, силы, способности, природные свойства и качества — все это употребить не для своего «я», а для других. Ибо законы Небесной Правды противоположны законам земной выгоды. Приобретает тот, что раздает и благотворит. «Возлюби ближнего своего, как самого себя». В работе над собой, над своей
есть беспрестанный подвиг нравственного самоусовершенствования. Но всегда надо помнить, что такая святость дается не сразу, но — постепенно. Серафим Саровский советовал: «…Все делай потихоньку и не вдруг, добродетель не груша, ее вдруг не съешь».
Не зря Александр Сергеевич Пушкин воскликнул: «Великий духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В этой священной стихии исчез и обновился мир».
Народный идеал — жить по совести, по чести, по правде. Лишь будь человеком и хватит сего!
— А что сказал бы Александр Сергеевич Пушкин о Талмуде? — Знаменский взглянул на меня: понимаю ли я, о чем он говорит?
О Евангелии я и сам знал немало. Как-никак моя мама была дочерью священника. Я с детства запомнил цитату из Евангелия: «Слово — это свет для человечества… и тьме его не поглотить». А вот о Талмуде…
Я выжидательно уставился на Знаменского. А он вроде бы уже и забыл, о чем речь.
— Вообще вся русская жизнь — это не жизнь права, а жизнь долга, — в ответ на какие-то свои мысли проговорил Знаменский и опять умолк.
Так и сидим в молчании, прислушиваясь к шорохам и предавшись созерцанию.
Сколько веков стоят эти угрюмые скалы, будто сомкнутые щиты непобедимой дружины, охраняющей озеро. Как сама православная вера вросли они в плоть земли. Только они: скалы, озеро, уходящее в глубь гор ущелье — могут соединить время и чувства людей. Глядя на них, слышишь, как в душе церковным звоном заливается благовест. Вместо размышления о бренности существования у меня появилось ощущение беспредельности мира.
— Надо понять себя как русского человека, надо освоить всю свою родословную, опереться на своих предков, — приземлил меня мыслью вслух Знаменский.
Но я вроде бы как и не расслышал. Пустошь неба, прояснившееся ущелье, где от утреннего тумана не осталось и следа, приятно
грело мою душу, навевало покой и окунало в сладкие и далеко уводящие размышления.
— Ты что, не слышишь меня?!
Я взглянул на него. Вроде тот же лоб, и те же глаза из-под насупленных бровей, но взгляд, полный отчаяния и боли. Он смотрел в упор, скулы напряжены.
— Но ты же о Талмуде так ничего и не рассказал, — начал оправдываться я.
— Разве?! — несколько оттаял он.
Вообще-то Знаменский был кремневого упорства, но уж очень ранимый; очень ранимый. Вот и сегодня, поняв мое смущение, уже по — дружески винясь, проговорил:
— Ты уж извини… Мои мысли при разговоре о Талмуде сбиваются. Я возгораюсь негодованием. Старею, старею… Видимо, уже не чувствую ответственности одного дня перед другим.
Хотя ему в то время едва, едва перевалило за сорок. И он еще обладал прямо-таки юношеской остротой восприятия мира. У него поэтический взгляд на природу, людей… А это очень важно — взгляд!