И восходит луна
Шрифт:
Грайс и Кайстофер занимались сексом каждый день. Кажется, для него это тоже был ритуал, как, к примеру, сборы на завтра или проверка соответствия столовых приборов всем нормам прилежания. Он всегда целовал ее в одно и то же время, и это всегда значило - одно и то же, безо всяких оттенков. Иногда Грайс думала, что вплоть до секунды может высчитать момент, когда Кайстофер притянет ее к себе и поцелует. Он мог прерваться на середине разговора или даже фразы.
Порядок прежде всего.
А если Кайстофер не мог заснуть, он никогда не читал в постели. Он всегда вставал, садился за стол, включал настольную лампу с мягким, почти незаметным
Грайс не могла сказать, что испытывает к нему романтическое влечение или нежность. Она привязалась к нему, он стал для нее привычным. Ритуализированная, регламентированная, ненастоящая семья, будто они жили за витриной магазина, и их постоянно могли видеть прохожие, казалась успокаивающей. С ней не могло случиться ничего неправильного - ужин, разговоры, секс, сон, когда он обнимал ее. Все было просто, мало составляющих, в которых много деталей, не нарушаемых ни при каких условиях.
Искусственная, кукольная жизнь.
Грайс нравился его запах, его прикосновения, точность и надежность, любовь к контролю, и она с удовольствием играла его идеальную жену даже когда никого не было рядом. Они не узнавали друг друга, но никто из них к этому не стремился.
Многих развращает вседозволенность, и Грайс боялась, что Кайстофер будет издеваться над ней, что он будет кричать на нее, а может даже и бить. Он ни разу, за весь месяц, не выглядел даже раздраженным, не нарушал ее личного пространства, не лез в ее дела и не посвящал Грайс в свои. Их отношения были ровно настолько холодны, что ей не было страшно жить с ним.
Она чувствовала, что ни он, ни она никогда не переступят границы, за которой страх, неловкость и желание скрыться, спрятаться, невыразимый стыд. Холод отрезвлял, очищал, а любовь - пожирала.
Когда Грайс была девчонкой, она мечтала о невероятной любви, которая изменит все, которая смоет все границы, которая позволит ей стать с кем-то единым целым. Она мечтала о настолько удивительной любви, что ее и на свете-то нет. Ей нужно было заткнуть черную дыру в груди, с которой Грайс ходила всю жизнь.
Даже любовь - паллиатив. Временное средство, полумера. Даже любовь. Даже флуоксетин.
Так что Грайс перестала мечтать о любви небесной, а любовь земная ее пугала.
Хорошо было, что не было никакой любви. Кайстофер, Грайс была уверена, думал абсолютно так же. Они были друг другом довольны.
Сейчас Грайс сидела на скамейке в Сентрал-Парке. На коленях у Дайлана лежала раскрытая коробка с разноцветными пончиками "Криспи Крем". Дайлан сидел между Грайс и Аймили. Грайс ела нежный пончик с банановым кремом, достигая той самой точки блаженства, обеспечивающей "Криспи Крем" такие высокие продажи. Молочно-банановый крем скользил по языку, и Грайс жмурилась от удовольствия. Аймили слизывала блестящую, розовато-красную клубничную глазурь с золотистого колечка пончика. Пончик Дайлана оставался нетронутым, Дайлан вещал:
– Так вот, создание дамб, возводимых инженерам эмериканской компании "Моррисон-Кнудсен" привело к поднятию грунтовых вод и соли, а на такой почве прекрасно растет знаете что? Опиумный мак! Иными словами, это Эмерика сделала поля Эфганистана источником сырья для наркотика, от которого теперь сама в ужасе повизгивает. А знаете, почему? Это деньги. Очень большие деньги, а люди любят большие деньги и очень
Аймили сидела с подчеркнуто скучающим видом, а потом стукнула ладонью по скамейке, перехватив пончик зубами. Умяв его, она сказала:
– Братик, знаешь, как ты выглядишь со стороны?
Она крикнула пробегавшему мимо мужчине в спортивных штанах, мокрой от пота майке и с эластичной повязкой под волосами.
– Эй, парень! Я - левая! Я очень - левая! Я просто ультралевая! И я ненавижу правительство!
Грайс и Дайлан засмеялись, а парень, остановился, он был красный от бега и волнения, нелепый и грустный от того, что Аймили к нему обратилась.
– Д-да, - сказал он.
– Здорово.
– Беги, Фаррест, беги!
– крикнул Дайлан. А Грайс стало парня жалко. Она уже привыкла быть на другой стороне баррикад. Грайс была теперь членом божественной семьи, пусть не богиней, но человеком, принадлежащим их роду. А неудачливый бегун, совершавший утреннюю прогулку в нелепом темпе, не знал, что Аймили очаровательная и смешная, что она просто хотела уязвить брата, что она не злилась.
У него, наверное, вся жизнь перед глазами пронеслась. Не стоит ему сегодня повышать кардионагрузку.
– Правда?
– спросил Дайлан, откусив пончик.
– Так все и выглядит?
– Для полноты картины мне нужно было разбить себе голову.
– Определенно.
Они засмеялись. Дайлан и Аймили как будто были на одной волне. Странно, это Кайстофер был его близнецом, они были ближе всех в мире, но Дайлан больше всего времени проводил именно с Аймили.
Грайс еще не ко всему привыкла, особенно ей не давал покоя их зубодробительный цинизм. Ей каждый раз вспоминался подземный зал, в котором спали их предки. Никто из них, кроме Кайстофера, не мог воспринимать происходящее в мире всерьез. Все было смешным, игрушечным для существ, которые никогда не умирают. Все то, что для Грайс составит целую жизнь, было для них только эпохой. Поэтому они надо всем смеялись.
Дайлан отламывал кусочки от пончика и с удовольствием жевал. Пальцы у него были в креме, и Грайс видела, как сокращается клапан, где прячется щупальце, когда он двигает рукой.
– Ты ведь уже привыкла, Грайси?
– спросил Дайлан.
– К твоей политической ориентации? Почти. Но я бы на твоем месте обратилась к психотерапевту.
Дайлан и Аймили засмеялись. Грайс почувствовала, что у нее получилось что-то важное. Ей нравилось иногда осторожно, одним шагом, преодолевать грань, разделяющую ее и их. Нравилось быть с ними фамильярнее, чем могут себе позволить большинство людей на земле. Аймили и Дайлан, наверное, это знали. Они частенько подыгрывали ей.
Дайлан оторвал еще кусочек пончика и принялся крошить его серым, жирным голубям. Голуби слетелись на пир, в отличии от простого хлеба, которым их вдоволь кормили в Сентрал-парке, пончики их еще прельщали.
Голуби столпились вокруг Дайлана, как культисты, они низко кланялись ему, подбирая крошки.
– В отличии от вас, я добрый, не жадный человек.
– В коробке еще шесть пончиков, Дайлан.
Они сидели напротив небольшого, густо-зеленого озера, купаться в котором было запрещено, однако пара студентов, далеких от состояния трезвости, с шумом ныряли в воду, поднимая брызги. На другой стороне озера поднимались, как стражи этого покоя, деревья, за них макушками виднелись стальные небоскребы, стремящиеся далеко-далеко вверх, из-за них деревья казались такими маленькими.