И восходит луна
Шрифт:
– В порядке? Нашатырь дать?
– Нет, спасибо, - машинально ответила Грайс. Она будто смотрела фильм и одновременно присутствовала в нем. Стены были исписаны кровью, так, что казалось - это мудреные, шокирующие обои. На полу стояла эмалированная кастрюля в цветочек, а рядом две глубокие миски. В мисках крови не осталось, а вот на донышке кастрюли она была. Восемь литров крови, по четыре из каждого человека. Хватило, чтобы исписать все четыре стены так, что теперь было непонятно, какого цвета они были раньше.
Двое санитаров
– А органы на месте?
– зачем-то спросила Грайс. Наверное, потому что так было принято в фильмах.
– Нет. Их забрали.
Когда пакет почти застегнули, Грайс вспомнила это неприятное, усатое, тощее лицо. Она бы никогда больше о нем не вспоминала, настолько незаметным было событие. Этот мужчина сидел в первых рядах, как представитель культа Нэй-Йарка, и улыбался ей ободряюще. Кем он ей приходился? Четвероюродным дядей? А женщина рядом с ним - тонкая, как швабра, с волосами, забранными в пучок. На ней было строгое платье с воротником, и ее лицо выражало печаль, показавшуюся Грайс почти человечной. Грайс и думать о них забыла, а сейчас все подробности вспоминались так легко.
Они умерли. Надо же. Как же так? Почему?
Потому что из них выпустили всю кровь, ответил бы Ноар.
Грайс прижала руку ко рту.
– Если ее стошнит, Ноар, тебя уволят, - сообщил жизнерадостный голос. Грайс с радостью подняла взгляд на кого-то живого и не родственного рядом. Грайс увидела девушку, крашеную бледную брюнетку со следами вчерашнего смоки-айз. На ней были латексные перчатки, она собирала в пробирки кровь из каждой емкости.
– Я Дэйбби, - сказала она.
– Совет судмэдэксперта: не допускай попадания рвотных масс на улики. А здесь, если ты не заметила, все улики. Советую отлучиться в...
Продолжение было очевидно, и Грайс не дослушала его. С большим трудом ей удалось успеть добраться до туалета. Ее стошнило, и освобождение от пончиков оказалось большим облегчением. В ванной Грайс долго хлебала воду из-под крана, а потом не удержалась и выдавила локтем зубную пасту на ладонь, прополоскав ей рот. Техническое исполнение оставляло желать лучшего, зато Грайс не оставила отпечатков. Кран она тоже включила и выключила локтем, то же самое сделала со светом. Словом, если чему-то ее и научил "Закон и порядок", так это бережному отношению к великому искусству дактилоскопии.
Грайс вернулась в комнату только когда мимо прогремела на пороге коляска со вторым трупом. Стало намного спокойнее, а кровь почти и не пугала, только пахла чудовищно. Кровь превратилась в слова, потеряв свое значение.
Ноар и Дэйбби смеялись о чем-то своем, когда она вошла.
– Ну что?
– спросила Дэйбби.
– Обвыклась?
– Можно сказать.
Она была молода, и напускной цинизм, наверное, скрывал ее собственное отвращение. Грайс посмотрела на стены.
– Я думаю, здесь был не один
– Гениально, - сказала Дэйбби.
– Хочешь на работу возьмем? Без тебя бы не догадались.
Грайс уже и сама поняла, что сморозила глупость, она покраснела. Ей не хотелось разглядывать надписи при Дэйбби, и ей повезло. Телефон Дэйбби зазвонил, Грайс услышала заводную музыкальную тему из "О, эта божественная неделя". Дэйбби принялась стягивать перчатку зубами, схватила телефон:
– Что, Ночь, я на работе?
Грайс округлила глаза. Ноар махнул рукой:
– Малышка Дэйбби - гот. В узких кругах известна как Чума.
– О.
Ноар, кажется, был готов в любой момент поймать Грайс, если она грохнется в обморок. Однако, Грайс не собиралась лишаться чувств, хотя запах крови и бил в нос самым немилосердным образом. Слова действительно наносили минимум четверо людей, а может один, который умел виртуозно менять почерки. Ей показалось, что все слова принадлежали женским рукам. Грайс заметила каллиграфический девичий почерк, почерк отличницы, размашистый и неаккуратный, и еще два, один узкий, неясный, а другой - почерк человека, который разучился писать курсивом - буквы были только печатные и будто немного детские.
Каждую стену расписывал один человек. К потолку вздымались грязные ругательства, Грайс видела слова: мразь, сука, шлюха, тварь, ублюдок. Длинные столбики ругательств окружали кровавую, весьма подробно прорисованную луну. А вот внизу, к полу, шли целые строки из "Книг восходов и закатов".
"Мы возвели сей град для того, чтобы плодиться с теми из вас, кто достоин возлежать среди нас."
"И пусть предадут род свой, и оставят дело свое, и придут к нам."
"И женщины и мужчины ваши, дадут потомство, и назовут их детьми Луны."
"Отдали лучших дочерей их, и лучших сыновей их, и вышли из круга людей, и изгнаны были, и наказаны."
– Что это?
– спросил Ноар.
– Первая книга заката, - ответила Грайс.
– История о том, как наша семья стала собственностью богов, и люди изгнали нас, и мы были изгоями.
Грайс удивилась, как она привычно и едва осознавая это, перешла на стилизованный слог писаний, которым обычно читали проповеди.
Большими буквами почти у пола было написано: "Насекомое рано начинает служить любви и рано умирает".
Цитаты наплывали друг на друга, затрудняя прочтение.
– Они все из книг закатов, - сказала Грайс.
– О том, как жрецы изгонялись или подвергались преследованиям.
Слова писаний до сих пор вставали у нее перед глазами, спустя столько лет, она все еще знала многие из этих цитат наизусть.
Ноар смотрел на нее. Он ждал еще чего-то. Грайс облизнула губы, от запаха крови ей становилось душно. Вернулось ощущение дереализации, тяжести в мыслях, которое не оставляло ее пару лет перед тем, как она начала пить антидепрессанты.