И вот – свобода
Шрифт:
Андре напомнил про девиз маршала Петэна. Малышка растерянно спросила:
– А кто такой Петэн?
– Как, ты уже забыла? Ты давно должна была это усвоить, однако!
Мона вздохнула. Пламенная речь мужа доносилась до нее сквозь шум челюстей, хрумкающих сухарики. До нее доносились обрывки фраз: работа… слуги… хранить… родина… колония… мы здесь хозяева… До тех пор, пока Люси не вывела ее из состояния оцепенения, вставив внезапно:
– А семья?
Андре пожал плечами. Люси настаивала:
– Если они имеют право на работу и на родину, они ведь имеют право и на семью тоже, да?
– Ну конечно, –
– А почему тогда Тибаи живет с нами?
– Что?
– Ну да, почему она не со своей собственной семьей?
Мона не смогла удержать ироничный смешок. Логика Люси была так прозрачна, так безупречна, что она удивилась, что ей самой в голову не приходил этот вопрос.
Малышка простодушно рассмеялась вместе с ней. Андре оцепенел. Его глаза цвета маренго зловеще потемнели, предвещая бурю. На висках набухли вены, забились, как угри.
Люси не понимала, что затронула запретную тему. Она просто задавала наивные, детские вопросы. Тибаи – это что-то вроде рабыни? Нет, с рабством покончено, слава богу. Мона схватила новый сухарик, намазала его вареньем.
Он принялся цитировать Морраса, глаза его светились опасным огнем, дух кумира словно вселился в него. Рабство представляло собой очевидную опасность! И серьезную опасность! Оно увеличивало риск скрещивания рас, рождения метисов.
– Ты имеешь в виду изнасилования? – усмехнулась Мона.
Он нахмурил брови.
– Изнасилование рабынь было экономической мерой!
Гримаса исказила ее губы. Она впилась зубами в сухарик.
– А знаешь почему? Потому что это позволяло увеличить количество дешевой рабочей силы!
Эта мера, тем не менее, была идеологически не выдержана: увеличивая количество метисов, рабовладельцы совершали серьезную ошибку, отступая от принципа расовой чистоты. Тибаи засунула голову в дверь, проверяя, не нужно ли им чего-нибудь. Андре ее не заметил. Кофе остыл, он проглотил его одним глотком. Люси должна уяснить, что есть градация между расами. Вьеты не так уродливы и не так глупы, как черные. Но белые всегда будут гораздо выше, чем желтокожие.
– Ну все, довольно, хватит болтать! – Он встал из-за стола, вновь бодрый и жизнерадостный. – Я должен работать, чтобы прокормить свое маленькое семейство… – Чмокнул в щеку Люси, чмокнул в щеку Мону. – Не забывайте! У метисов может быть светлая кожа, но они никогда не станут белыми! – И захлопнул за собой дверь.
Люси доедала завтрак. Мона чувствовала себя опустошенной, измученной, усталой.
– Мам? А почему цветные люди тоже не могут быть белыми? – В школе ей объяснили, что белый – это такой цвет: трехцветный флаг состоял из голубого, белого и красного.
Сидя над чашкой чая, Мона шепнула ей, что не стоит ломать голову над всеми этими вопросами. Девочка возмутилась:
– Но ведь я уже большая!
Мать грустно улыбнулась:
– Это-то меня и беспокоит.
У меня ничего не получается. Слишком много бессонных ночей, слишком много воспоминаний, слишком много сомнений. Утрата Эвелин тащит за собой слишком много утрат, весь мир превращается в сплошную утрату, погружается в хаос. Я вновь углубляюсь в нашу
Моя мать – жительница острова Маврикий, натурализованная француженка. Я – француженка, натурализованная гражданка Маврикия. У нее – креольская смуглая кожа, усыпанная маленькими веснушками, черные волосы. У меня гораздо более светлая кожа – как у отца, родившегося на берегах Луары. У нас одна кровь, но разный цвет кожи. Часто случается, что нам не верят: «Не может быть, что это ваша дочь». Жестокость этих слов доходит не сразу.
На Маврикии у меня довольно странный статус: я слишком белая, чтобы считаться местной, при этом живу в слишком смуглой семье, чтобы все-таки не быть ею. В большинстве случаев вопрос цвета кожи, к счастью, здесь не поднимался. Но я всегда вспоминаю об этом человеке.
Бордо. Кур де л’Энтенданс, один из самых шикарных районов города. Мне было лет одиннадцать, я была здесь с матерью. Мы выходили из парфюмерного магазина, над Аквитанией сияло жаркое солнце, а он, надвинув на глаза кепку, навис над ней и проорал ей прямо в лицо: «Убирайся к себе на родину!» Это была ничем не оправданная агрессия: мы его никак не задели, мы даже не смотрели в его сторону. И эти слова набатом звучат в моей голове: «Убирайся к себе на родину», эту фразу слишком часто произносят, цитируют, преподносят под разными соусами, я вспоминаю, что на школьном дворе на перемене друзья в шутку произносили ее вместо «отвали». Мама тогда вытаращила глаза, она была ошеломлена, а я собрала все силы и метнула в этого типа неумелое, жалкое ругательство, которое нашла на дне потайного кармана души. В общем-то, это был первый раз, когда я поняла, что мою мать воспринимают как «иммигрантку».
Атмосфера в городе накалялась. Хо Ши Мин приобретал все больше сторонников, становился всеобщим кумиром. Его преданность делу борьбы за независимость находила отклик в сердцах вьетнамцев. Медленно, но верно вся страна становилась коммунистической. Люси чувствовала, что взрослые впали в панику. Нужно было разбираться, где «хорошие» вьетнамцы, верные Франции, а где ужасные вьетминовцы. Но как их распознать? Отец говорил: в душе одного желтого может таиться совсем другой.
Однажды утром, когда Люси играла с Тибаи, он внезапно распахнул дверь, схватил няню и вышвырнул ее наружу с криком:
– Я запрещаю вам приближаться к моей дочери!
Люси оцепенела. Мать, которая тоже была в комнате, тоже выглядела расстроенной. Что они сделали плохого? Тибаи хотела утешить ее, но Андре не разрешил:
– Я же велел вам к ней не приближаться!
Его серые глаза горели опасным огнем. Люси чувствовала, что он хотел оградить ее от опасности, но от какой? От Тибаи, ее любимой нянечки? Девочка ничего не могла понять. После истории с корочкой она опасалась отцовских взрывов ярости.