И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата

Сборник статей

II

Murder Considered as One of the Fine Arts⁵⁶

ПЯТЬ СТАРУШЕК – РУБЛЬ!

Из анекдота

Тема Сазонова, как заметил недавно Р. Лейбов⁵⁷, переплетена с важной сюжетной линией – сочинением «Тени Баркова». Этой линии здесь можно, в общем, не касаться, ограничившись двумя замечаниями:

1. Р. Лейбов точно отмечает «подчеркнутую Тыняновым иррациональность возникновения шуточной поэмы Пушкина-дяди, рождающейся, как и баллада племянника, из каламбурного рифменного созвучия „библический Содом и желтый дом“» (П., 213), но стоит напомнить о «предвосхищающих» эту рифму словах: «Так их бард, князинька Шихматов <…>. Это желтый дом, это кабак, друг мой! <.. > Вот так бард! Такому барду на чердак дорога. Там ему место. Дядя, к удивлению Александра, оказался сквернословом. Брань

так и сыпалась» (П., 212) – ср. также непосредственно после цитированных Лейбовым слов: «Сам того не замечая, в защите тонкого вкуса, дядя употреблял весьма крепкие выражения» (П., 213). Обычно такие метаязыковые замечания указывают на скрытые обсценные мотивы, каламбуры или слова. В данном случае Такому барду на чердак дорога⁵⁸ – явно анаграммирует слово бардак, но остается неясным: является ли эта импликация фактом только современного слоя текста и языка, или же предполагается ее проекция на синхронный языковой срез персонажей. Время появления слова бардак в значении ‘бордель’ (вероятно, производное от него же) мне установить не удалось. По сюжету (и романа «Пушкин», и сочиняемой поэмы – т. е. «Опасного соседа») это слово было бы более чем уместно, фонетически же (и отчасти лексически) весь это пассаж отсылает, видимо, к антибарковской тираде молодого Пушкина в «Монахе» (по направленности прямо противоположной «Тени Баркова»⁵⁹):

А ты поэт, проклятый Аполлоном⁶⁰,Испачкавший простенки кабаков,Под Геликон упавший в грязь с Вильоном⁶¹,Не можешь ли ты мне помочь, Барков?С усмешкою даешь ты мне скрыпицу,Сулишь вино и музу пол-девицу:«Последуй лишь примеру моему». —Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму.(Пушкин, 1,12)⁶²

Слово кабак в П. устойчиво сопровождает тему «адских поэм» (см. большинство контекстов, приводимых в статье Лейбова).

2. Проследив очень подробно и убедительно линию, собственно барковскую, Лейбов пренебрег другой ассоциацией, связанной с именем лицеиста, невольно выбранного Пушкиным в конфиденты. Его двоюродный дядя Д.П. Горчаков – не просто автор обсценных или вольных стихов, но поэт, которому Пушкин в один из самых рискованных моментов своей биографии пытался приписать «Гавриилиаду»⁶³. Герой пытается, между прочим, выяснить родство между лицеистом и поэтом⁶⁴, и не исключено, что именно на этом родстве подспудно основан выбор конфидента (хотя в романе он мотивирован ситуативно). Горчаков-старший без упоминания имени появляется в П. очень рано – почти одновременно с Барковым⁶⁵ и «сафьянной тетрадью» из «Городка»⁶⁶. Они идут сразу же вслед за «Московскими ведомостями», т. е. первичным, совсем еще детским чтением (см. следующую заметку). «Русских книг он не читал, их не было <…>. На окне лежал брошенный том Державина⁶⁷, взятый у кого-то и не отданный» (П., 108) и за этим следует открытие «вольной поэзии». Речь идет сначала только об эпиграммах («вольная поэзия» в советском смысле слова), однако здесь уже вводится имя Баркова: «Все почти в тетрадях было безыменное (только на сафьянной было имя: Барков)» (П., но)⁶⁸, но кончается эпизод так: «А он, босой, в одной рубашке, читал „Соловья“» (П., но) – стихотворную новеллу (собственно, перевод из Боккаччо) Д.П. Горчакова⁶⁹. Замечательно, однако, не только упоминание стихов Горчакова, но и выбор тех конкретных строк, которые читает Пушкин:

Он пел, плутишка, до рассвету«Ах, как люблю я птицу эту!Катюша, лежа, говоритОт ней вся кровь в лице горит».Меж тем Аврора восходилаИ тихо-тихо выводилаИз моря солнце за собой.Пора, мой друг, тебе домой.

Последние четыре строки принадлежат традиции, для Пушкина весьма существенной и, более того, им «отрефлексированной» или, как сказали бы в свое (т. е. наше) время, «выведенной на метауровень» – в знаменитом примечании к «Онегину»: «Пародия известных стихов Ломоносова: Заря багряною рукою / От утренних спокойных вод / Выводит с солнцем за собою, – и проч.», однако высказанное в свое время предположение, что само это примечание мотивировано другой пародией на Ломоносова – одой к Аполлону, которую в рукописной традиции часто приписывали Баркову⁷⁰, находит своеобразное подтверждение в тыняновской параллели: здесь четверостишие Горчакова выступает не только как обычный квазиподтекст пушкинских строк в «Онегине», но, видимо, может претендовать

и на статус подлинного подтекста, т. е. научного объяснения, а не сугубо «беллетристической» конструкции.

Не исключено, что «удвоение» Горчакова, персонажа и поэта, дополняется и удвоением Баркова; в П., кажется, нет специальных указаний на это, но у самого Пушкина однофамилец Баркова упоминается несколько раз, и совпадение фамилий обыгрывается в записи в альбом «вавилонской блудницы» А.П. Керн: «Не смею Вам стихи Баркова / Благопристойно перевесть, / И даже имени такого / Не смею громко произнесть!» Ранее имя Д.Н. Баркова появляется в мадригале Нимфодоре Семеновой (в традиции «шуточных желаний», связанной, в частности, и со старшим Барковым): «Желал бы быть твоим, Семенова, покровом, / Или собачкою постельною твоей, / Или поручиком Барковым, / Ах он, поручик! ах, злодей!» (Пушкин, i, 365)⁷¹. Имя Нимфодоры Семеновой в П. входит на правах подчиненного элемента в тему ее сестры Екатерины Семеновой, трагической актрисы, – тему, упомянутую в первой заметке. Обе сестры названы уже в письме Василия Львовича брату («Видел хваленую Семенову меньшую. Как и большая, недурна: в ней приметна приятная полнота» [П., 236]) и далее сопоставляются в цитировавшейся главе зз Третьей части: «Обе сестры Семеновы, Екатерина и Нимфодора, будили жгучее любопытство, вызывали удивление. Нимфодора, певица, была роскошна, величава, спокойна. И в театре все, кто ее видел, понимали: ее певучий голос, ее стан были в театре верхом счастья» (П., 525).

В остальном мы не будем касаться барковской линии и ограничимся сопряженной и сюжетно переплетенной с ней «криминальной» темой. Сазонов появляется в лицее как ставленник Фролова: «По его требованию был тотчас введен новый дядька: Сазонов Константин, молодой, почти еще мальчишка, с глазами белесыми и блуждающими, большими руками и угрюмый. Перед Фроловым он тянулся настолько, что тот, проходя, тихонько говорил ему: – Вольно! <…> Тотчас он ввел военные порядки: утром Сазонов Константин звонил усердно троекратно в колоколец <… > Фролов <… > выгнал одного из Матвеев, и теперь Александру прислуживал Сазонов Константин. С белесым взглядом, длинными руками, он был вечно погружен в задумчивость. Иногда он улыбался по-детски. По утрам он обычно ходил сонный <…>. – Константин – человек верный, – говорил Фролов, – недалек, да верен» (П., 386–388). «Важная черта: и полковник и ставленник его, дядька Сазонов, пропадали по ночам, но утром являлись всегда перед звонком. <… > Тайна полковника скоро объяснилась <…>. Полковник был игрок. <.. > Сазонов был всегда трезв и скучен: взгляд его был бесстрастен. Он редко оживлялся. Однажды движения его были особенно медленны, взгляд неподвижен, он долго стоял перед Александром, не слыша вопроса, и Александр заметил, что руки его дрожали. Увидев удивление Александра, он улыбнулся ему своей детской улыбкой» (П., 390).

Затем Сазонов на несколько страниц исчезает, сменяясь другими темами, в том числе началом работы над вольными поэмами, он вновь появляется с болезнью Пушкина: «Он заболел. Горячка мешалась у него с горячкою поэтическою⁷². Он лежал в лазарете с голыми стенками, и лицейский доктор Пешель лечил его. Доктор Пешель шутил и лечил наугад. <.. > Громким голосом он отдавал приказание дядьке Сазонову, который говорил: „Слушаю-с!“, – но потом все забывал. У доктора Пешеля были свои дела и заботы: вечером втыкал он цветок в петлицу и, лихо избочась на извозчичьих дрожках, скакал в Петербург. Все знали, что доктор – жрец Вакха и Венеры и скачет в Петербург к лихим красоткам» (П., 395). Сочетание Пешеля и Сазонова повторится еще раз через несколько страниц (П., 401; см. ниже о кульминации).

Вместе с Александром в лазарет был помещен и дядька его, Сазонов, который ухаживал за больным. Постели их поставили рядом, чтобы дядька оказывал больному помощь и следил за болезнию. В бреду Александр говорил об адской поэме <… > дядька Сазонов подносил к губам его кружку и проливал воду на грудь. Лицо Сазонова казалось совершенно деревянным, рот полуоткрыт; он терпеливо совал кружку в зубы больному и не обращал внимания на льющуюся воду. Он был занят своими мыслями (П., 395–396).

Затем Пушкин, придя на минуту в себя, видит около постели мать. «Он заснул впервые крепко, без снов, подозрений, видений и проснулся наутро здоровый. Дядька Сазонов еще спал, открыв рот, громко храпя» (П., 396). Начало и конец эпизода с Горчаковым: «Вечером, перед сном, Горчакову удалось к нему проникнуть. Дядька Сазонов куда-то исчез на ночь, и Александр лежал один в палате. <.. > Горчаков, довольный, тихо удалился; Сазонова еще не было, и никто его не заметил» (П., 398–399). Два следующих фрагмента, анафорически сопоставленных⁷³, составляют кульминацию сазоновской темы (хотя еще не дают разгадки):

[1] Он рано проснулся. Слуга его, Сазонов, сидел рядом на своей кровати и, не видя, что он проснулся, тихонько чистил свою одежду. Одежда его была в грязи, соре, он пристально, неподвижным взглядом приглядывался к ней, снимая длинными пальцами соринки, пушинки. Потом, все так же не замечая, что Александр проснулся, он ощупал свои рукава и, покончив с этим, стал смотреть на свои руки, пристально, водя по ладони пальцем, как бы желая стереть следы ночного путешествия. Александр прикрыл глаза. Сазонов вдруг на него поглядел и бесшумно улегся. Через минуту он спал (П., 400).