И всё им неймётся!

Бушин Владимир Сергеевич

Гений и Соломон

Что ж говорит бездельник Соломон?

А.С.Пушкин. Скупой рыцарь

Уважаемый Владимир Теодорович, не могу про­должать в шутовском притворно-восторженном духе. Пора сказать прямо: книга Соломона Волкова даже для наших дней чубайсовской эпохи нечто со­вершенно необыкновенное. Это редчайший образец неуважения богини мудрости Афины, покровитель­нице наук и ремёсел. А уж сколько вздора о Шоста­ковиче, и о всём Советском времени!.. И всё, чем я игриво восхищался, чушь, - от «краба» до встреч Сталина с Маяковским, Есениным и Пастернаком. Ничего этого не было.

Впрочем, Ваш

друг лжет не только на Советское время. Так, знаменитые стихотворения Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» он именует «националистическими опусами». И, что, Вы согласны: на поток клеветы непозволитель­но отвечать, а отметить годовщину великой битвы

– это национализм? В нынешнем году будет как раз 200-летие Бородинской битвы. Вы за то, чтобы за­претить празднование?

Особенно возмущают Вашего обличителя такие строки:

Иль русского царя уже бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык? Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды, От минских хладных скал до пламенной Колхиды..

Да, именно так и пишет этот заатлантический пушкинист: не «от финских», а «от минских скал».

Но что читаем дальше! «По распоряжению Ста­лина в годы войны приведённая строфа широко пе­репечатывалась, но, разумеется, без упоминания о царе» (с.75). Строфа! Без царя, однако с «минскими скалами»? Да неужели Вы верите в это? Неужели сам Сталин приказывал: «Напечатать строфу, но без Николая Палкина!» Может, всё-таки это делал не он, а начальник Политуправления Красной Армии Л.З.Мехлис? Нет, и Лев Захарович не был таким олу­хом, как Ваш заокеанский друг. Да каким же обра­зом у нас фильмы-то ставились, книги-то издавались о князьях и царях - об Александре Невском, Иване Грозном, Петре Первом? Или при этом царей име­новали бригадирами стахановских бригад? Как же у нас не только берегли их старые памятники, но и ставил им новые?

Неудивительно, что при таком взгляде на патрио­тизм Волков ухитрился в «Борисе Годунове» разгля­деть «сочувствие Пушкина к Самозванцу». Да что там сочувствие! Поэт «просто любуется» ставлен­ником Польши. Ну, как, допустим, Солженицын лю­буется генералом Власовым, ставленником фашист­ской Германии, как Путин - самим Солженицыным, известно чьим ставленником, а Грызлов - самим Путиным, ставленником Ельцина и Абрамовича... Более того, «Самозванцу Пушкин даёт выразить не­которые из своих заветных мыслей: «Я верую в про­рочество пиитов». Да ничего тут нет заветного, это мысль не Пушкина. Так издревле, ещё во времена Гесиода кое-кто думал. Однако же какое единение душ великого национального поэта и безродного авантюриста, врага России, сконструировал Ваш умник. И не может налюбоваться на плод ума свое­го. У меня три полных собрания сочинений Пушки­на, включая знаменитое академическое 1937 года, да еще однотомник и отдельные сборники. И всюду - «Иль русского царя уже бессильно слово?» Как же это проскочило!

И вообще, что касается Пушкина, то над ним в Советское время, уверяет Волков, просто глумились: в 1937 году из столетия со дня его смерти устроили не что иное, а настоящую «вакханалию» (с.79). О, я это помню: по радио и с эстрады Владимир Яхонтов и Дмитрий Журавлёв глумливо читали именно его «Вакхическую песню»:

Что смолкнул веселия глас? Раздайтесь, ваюсальны припевы!..

А вместо последней строки «Да здравствует солн­це! Да скроется тьма!» они вопили: «Да здравствует Сталин! Да скроется Троц!» Сплошная вакханалия!

Андрей Платонов, уверяет литературный ось­миног, ухитрился в эти ужасные

дни напечатать хо­рошую статью о Пушкине, но - под псевдонимом. Почему так? А потому, что ещё в самом начале 30-х годов после резкой надписи Сталина на журналь­ной публикации его рассказа «Впрок» Платонова- де «выбросили из литературной жизни». Да как же узнали о надписи Сталина, сделанной в тиши каби­нета? Разве он тотчас и опубликовал свои маргина­лии, то бишь заметки на полях, как это делал когда- то покойный критик Юрий Суровцев? Владимир Теодорович, Вы же должны понимать, что надпись стала известна только после смерти Сталина, а Пла­тонов умер раньше.

Да, у писателя были немалые трудности в жизни и в творчестве, но все тридцатые годы он актив­но работал и напечатал немало прекрасных вещей. Вспомните хотя бы «Такыр» (1934), «Третий сын» (1935), «Фро» (1936), «Река Потудань» (1937), «На заре туманной юности» (1938), «Родина электриче­ства» (1939)... А сколько было у него именно тогда критических статей! О Горьком, Николае Остров­ском, Юрии Крымове, о Чапеке, Олдингтоне, Хемин­гуэе... А пьесы для Центрального детского театра!

Статья Платонова «Пушкин - наш товарищ», ко­торую имеет в виду Волков, была напечатана в жур­нале «Литературный критик» №1 за 1937 год и вовсе не под псевдонимом, в чём нетрудно убедиться, не обращаясь к архиву. В том же «ЛК» вскоре появилась его статья «Пушкин и Горький». В журнале «Крас­ная новь» №10 (37) против обеих статей выступил известный тогда критик Абрам Гурвич. 20 декабря в «Литературной газете» Платонов ответил ему во­все не как человек, живущий в страхе: «Критический метод Гурвича крайне вульгарен и пошл...». Так вот, ответ А.Гурвича тоже в «ЛГ» так и был озаглавлен - «Ответ тов. Платонову». Где же псевдоним?

Сочинение осьминога изобилует нечистоплот­ными выдумками такого рода и о других писателях.

Так, хочет уверить нас, что в двадцатые годы стихи Пастернака были запрещены. Владимир Теодоро­вич, сообщите этому недотёпе хотя бы списочек основных изданий поэта именно в ту пору:«Сестра моя - жизнь» (1922), «Темы и вариации» (1923), «Из­бранное» (1926), «Девятьсот пятый год» (1927), «По­верх барьеров» (1929)... Ещё, говорит, тогда были запрещены и стихи Николая Заболоцкого. И у это­го писателя судьба была не простая. Но у него в ту пору и запрещать-то было нечего, кроме, разве что несколько рассказов для детей, напечатанных в жур­нале «Ёж». Неужто злодеи их и запретили? А первая знаменитая книга поэта «Столбцы» вышла в самом конце тех лет - в 1929 году. Вокруг неё бурно кипели страсти, но никто её не запрещал.

Нет конца измышлениям и фантазиям этого рако­образного о нашей литературе. Дело доходит вот до чего. Иосиф Бродский, говорит, уверял меня, что До­стоевскому, как его герою Раскольникову, «вполне могла придти мысль об убийстве ради денег». А мне кажется, что Бродскому вполне могла придти мысль об убийстве Волкова просто ради того, чтобы он за­молчал.

Но Соломон этого не понимает и гонит облезло­го зайца своего домысла дальше: «Схожие идеи об убийстве ради денег обуревали молодого Шостако­вича». Вы только подумайте, великий композитор, гений, а вот вам, пожалуйста... И как это доказыва­ется? Очень убедительно. В одном из писем, гово­рит, «у него прорвалось уж совсем «достоевское»: «Хорошо было бы, если бы все мои кредиторы вдруг умерли. Да надежды на это маловато. Живуч народ». Да, «заимодавцев жадный рой» ужасно живуч... Вла­димир Теодорович, неужели Вы и теперь не понима­ете, что за создание Божье Ваш друг и какую книгу Вы осенили своим славным именем?

И здесь пора приступить к главному - к образу самого композитора, ибо ведь он, а не ракообразные да членистоногие стоит в центре сочинения.

Вот сценка. В 1943 году Шостакович принял участие в конкурсе на новый гимн. Прослушивание было в Большом театре. Композитора пригласили в правительственную ложу. Он входит и, как гово­рящий скворец, произносит: «Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Здравствуйте Вячеслав Михай­лович! Здравствуйте Клемент Ефремович! Здрав­ствуйте Анастас Иванович! Здравствуйте Никита Сергеевич!»(с. 55). И это сервильное чучело - Шо­стакович?!..