И всё им неймётся!

Бушин Владимир Сергеевич

На 635 страницах книги Волкова для этого письма не нашлось места. Уж очень оно не вписывается в образ лицемера, всю жизнь проходившего в благо­пристойной советской маске, каким изображает его и автор, и помянутые американские журналисты, и, конечно, другие доморощенные оборотни. Эти пони­мают, кто они и лезут из дублёной шкуры вон, что­бы доказать, будто многие большие художники тоже были антисоветчиками, но молчали, приспосабли­вались. Кто? И Горький, и Маяковский, и Есенин, и Шолохов, и Платонов... Вот добрались и до Шостако­вича. И хотят за спинами гигантов спокойно и вволю жрать свои сникерсы и гамбургеры. К слову сказать, о том, как это проделывается с Платоновым поведал недавно талантливый и смелый критик Валерий Ро­котов в статье «Из котлована» (ЛГ №31). Глубоко верна его мысль: «Для Платонова коммунизм воз­можен и нужен. Он отвечает русскому характеру и русскому духу... Поздний Платонов

для либералов ещё опаснее. Это человек, который выбрался из кот­лована, из чёрной пропасти отрицания. Это человек, который в нужде, горе, гонениях не утратил веры и начал создавать новый храм». Многое из этого мож­но отнести и к Шостаковичу.

А Волков уверяет, что ещё с молодых лет ком­позитор, как и он, «был скептиком по отношению к советской власти». Иногда, говорит, для доказа­тельства его коммунистических симпатий в моло­дости ссылаются на его письма к Татьяне Гливен- ко, его юношеской любви. Так приведи хоть одно письмецо! Нет, страшно, боязно, что рухнет вся его пирамида лжи. У него вот какой довод: «Забывают о том, под каким жестоким контролем при совет­ской власти находились средства коммуникации, в частности письма». Вы поняли? Он хочет сказать, что письма Шостаковича перлюстрировались, и вот он среди пламенных признаний возлюбленной сознательно и лицемерно превозносил Советскую власть, впаривал свою лояльность. А побывав на заключительном заседании Всесоюзном совещании стахановцев 17 ноября 1935 года, писал и другу своему Ивану Соллертинскому: «После выступле­ния Сталина я совершенно потерял всякое чувство меры и кричал со всем залом «Ура!» и без конца аплодировал... Конечно, сегодняшний день - самый счастливый день моей жизни: я видел и слышал Сталина».

Ну, как же не лицемер! Вы только прислушай­тесь к финалу Четвертой симфонии, говорит Волков, и если у вас есть тонкий, как у меня, музыкальный слух, вы отчётливо услышите «заклинание: «Умри, Кащей-Сталин! Умри! Сгинь, Поганое советское царство!» Да как же, мол, верить, что он слушал Ка- щея и ликовал, и кричал «Ура!» Волков-то сам от­родясь таких чувств и не испытывал, и не понимал. Кричать «Ура!» он мог, разве что, вместе с Окуджа­вой, только при виде таких картин, как расстрела Дома Советов... Владимир Теодорович, Вы попали в дом умалишённых и не понимаете этого...

А сын композитора считает нужным подчеркнуть, что в квартире у них портретов Кащея не было. Вот ещё дочь Маршала Малиновского сочла необходи­мым накануне юбилея Победы откреститься: «У нас в доме не было портретов Сталина» (РГ, 6 мая 2010). Да их ни у кого не было. Я не знал ни один дом, не встречал ни одну частную квартиру или избу, где висели бы его портреты. И даже в моём доме их не было.

Шостакович - один из самых «правоверных» со­ветских художников. Ещё в 1927 году он принял заказ на сочинение большого симфонического про­изведения, которое так и называлось «Посвящение Октябрю». Но, увы, там в финале были такие тре­скучие стихи Александра Безыменского, что одолеть их композитору удавалось далеко не всегда. Однако принял же заказ, не отверг.

А в 1929 году - Третья «Первомайская» симфония с заключительным хором на слова Семёна Кирса­нова. Автор прямо говорил, что цель его - выразить «настроение праздника, мирного строительства» Нет, бурчит Волков и решительно опровергает са­мого композитора: «никаких праздничных эмоций Шостакович в тот период испытывать не мог». Да откуда знаешь? Человеку двадцать два года, он влю­блён и любим. В одном этом столько эмоций! Нет, симфонию надо было назвать не «Первомайская», а «Кладбищенская».

Между прочим, музыковед Аркадий Троицкий, брат Волкова по разуму, живописуя кошмарную со­ветскую жизнь и муки мученические Шостаковича, в статье, посвящённой столетию со дня рождения композитора, в качестве примера кошмара указывает как раз на помянутых Кирсанова, «позднее репресси­рованного», и Безыменского, «оказавшегося жертвой сталинского Молоха». А я знал обоих, и мне досто­верно известно, что оба тихо почили в Бозе, первый- в 1972 году, второй - в 1973-м на 75 году жизни.

Особенно хорошо помню Безыменского, имев­шего страсть произносить на съездах длинные речи в стихах. Это был пламенный революционер. Его звали Александр Ильич. Казалось бы, о лучшем от­честве пламенный и мечтать не может. Но Троцкий, написавший в 1927 году предисловие к первой книге поэта, изыскал лучше : Октябревич!

Так вот, Александр Октябревич действительно подвергался репрессиям. Несколько раз его жестоко репрессировал Маяковский:

Уберите этого бородатого комсомольца! Он

же день изо дня То на меня неистово молится, то неистово плюёт на меня. Это стоит пяти лет лагерей общего режима. А уж это - десяти лет строгого: Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак. Мы крепки, как спирт в полтавском штофе. Ну, а что вот Безыменский? Так - морковный кофе.

И лет сорок Александр Октябревич прожил с бир­кой «морковный кофе» на шее. Ужасно!.. Однако это не остановило Шостаковича, он успешно работал с обоими поэтами.

Оказывается, до Волкова и его собратьев- ревизионистов никто ничего не понимал в музыке Шостаковича да и сам он не соображал, что делал. Взять хотя бы то, что и в начале творческого пути в 1927 году, как уже сказано, была у него Вторая сим­фония - «Посвящение Октябрю», его десятой годов­щине, и уже в конце, в 1967 году - симфоническая поэма «Октябрь», посвящённая пятидесятилетию революции. Музыковед А.Троицкий пишет: «Уди­вительно, не правда ли?» И предлагает: «Чтобы по­точнее определить свои представления о времени Октября, заглянем в некое «зеркало», самое незамут-

нённое - в стихи Мандельштама». Господи, и когда они оставят его в покое! Когда отвяжутся? Суют за­тычкой в любую бочку. И почему «незамутненное зеркало», если поэт честно признавался: «Мы жи­вём, под собою не чуя страны»?.. Наконец, известно, что Мандельштам так, например, выразился о Пятой симфонии Шостаковича: «Нудное запугивание». И добавил слова Льва Толстого о Леониде Андрееве: «Он пугает, а мне не страшно». Ну, ладно, ладно, за­глянем... И вот...

Ох, как крошится наш табак, Шелкунчик, дружок, дурак! Я мог бы жизнь просвистеть скворцом, Заесть ореховым пирогом - Да, видно нельзя никак...

Увы, не удалось просвистеть, не досталось пи­рожка, не полакомился. А кто здесь дурак и что за щелкунчик? Неизвестно. Что дальше?

Ночь на дворе. Барская лжа: После меня хоть потоп. Что же потом? Хрип горожан И толкотня в гардероб...

Непонятно, с чего горожане ночью не храпят, а хрипят. Их душат коммунисты? И откуда и в какой гардероб они, хрипящие, ломятся. Опять всё зага­дочно. Что ж, ещё? Пожалуйста:

Я трамвайная вишенка страшной поры, И не знаю, зачем я живу Мы с тобою поедем на «А» и на «Б» Посмотреть, кто скорее умрёт...

Можно догадаться, что «А» и «Б» это московские трамваи, но куда герой собирается ехать и где, и как хочет он «посмотреть» чью-то смерть. И что в этом интересного?

Однажды ленинградский критик В.Н.Орлов, глав­ный редактор «Библиотеки поэта», предложил Твар­довскому напечатать в «Новом мире» подборку та­кого рода стихов Мандельштама. В ответе 13 января 1961 года Твардовский, признавая, что в «Библиоте­ке» издавать Манделыпма, «безусловно нужно», счи­тая даже, что его поэзия «остаётся образцом высокой культуры русского стиха XX века», тут же утверждал однако, что «вся она, так сказать, из отсветов и отзву­ков более искусства, чем жизни», что это «образец крайней камерности, где всё уже настолько субъек­тивно и «личностно», что кажется порой написано без малейшей озабоченности тем, будет ли что до­ступно пониманию какой-либо другой душе, кроме авторской». По-моему, всё это относится и к стихам, посредством которых нам предлагают проникнуть и в тайный умысел Шостаковича.