И все-таки она хорошая!
Шрифт:
Ремесленники из Житомира писали в своем письме: «Реформа касается внешности, правописания, а не живого языка, который реформируется временем и обществом, а не комиссией»… Фортунатов подчеркнул это место в письме и с особым удовольствием доложил о нем орфографической подкомиссии. Прочесть целиком это послание житомирцев он не смог. Из-за резкости выражений, писал Фортунатов, оно «не могло быть доложено мною в полном виде» даже членам подкомиссии.
Предложения подкомиссии были глубоко продуманны, дельны, практичны. Почти все они имели фонемный характер. (В Комиссии участвовал и создатель фонологии И. А. Бодуэн де Куртене.) Все они были направлены против мертвых традиционных написаний. «Желательно, — говорил Фортунатов, — освободить русское правописание
Но от первоначального, последовательного плана пришлось не раз отступить. Ф. Е. Корш, участник комиссии, блестящий ученый-языковед, сторонник решительного облегчения русского письма, говорил, что положение подкомиссии можно обрисовать пословицей: и хочется, и колется, и маменька не велит… Маменька, и правда, не велела. Когда предложения ученых были вполне обдуманы и готовы, президент Академии великий князь Константин приказал все положить под сукно: верхи царской России сочли «орфографическую смуту» нежелательной.
Только после Великой Октябрьской социалистической революции труд Фортунатова, Шахматова и их помощников получил признание и стал всеобщим орфографическим законом.
До введения этого закона орфография у нас была традиционной — но сквозь традиционность пробивался, еле брезжил фонемный принцип письма. А после введения нового правописания, у нас письмо фонемное — но с некоторыми, не всегда обоснованными остатками традиционности.
Иногда эти остатки стихийно уничтожаются. Практика письма постепенно заставляет их отменять. Например, писали: пловучий. Фонема в корне — А; вовсе не О; это видно по словам плавать, вплавь (где гласная фонема — под ударением, в своем основном виде). Она проявилась и при образовании сокращенных слов: Плавсредства (во время войны было такое учреждение в Ленинграде), плавдок, плавсостав. Конечно, Плавсредства, а не Пловсредства: это ясно каждому, говорящему по-русски. Затем стали писать и плавучий; это было узаконено. Фонематическое письмо здесь пробило себе путь, одолело традиционное написание корня.
Еще одна традиционная окаменелость: гарь, загар — но загореть, горелый. Это прямой вызов фонематическому принципу: под ударением в корне всегда а, без ударения пишем всегда о. Фонема-то А! Но вот что важно: в новых словах, которые появляются в наши дни, пишется уже а (в этом именно корне), например: выгарки.
Эта страница из книги Бодуэна де Куртене «Об отношении русского письма к русскому языку». Новаторская книга Бодуэна по-новому поставила многие вопросы теории письма. И напечатана она с некоторыми новшествами. Читателям резало глаз, например, что нет еров в конце слов. (А вы бы, читатель, и не заметили их отсутствия, если бы я не обратил на это вашего внимания)
Да, нефонемные написания в нашем письме еще остались. Но основа заложена прочная: во всех основных чертах письмо наше фонемно. Помните пример традиционного письма? Там я отметил 144 традиционных написания. А если тот же текст переписать современной орфографией и посчитать, сколько сейчас в нем традиционных написаний, окажется — мало, очень мало. Всего только два (выучишь,
Глава 5. Что можно улучшить?
«Орфографическая тайна»
Начиная свою деятельность, врачи обязуются хранить врачебную тайну. О болезни не все надо знать и самому больному, и его родным, знакомым, соседям.
Создается впечатление, что есть и орфографическая тайна. Строго хранят ее специалисты по теории письма. Не принято рассказывать непосвященным, в чем недостатки нашей орфографии.
И это понятно. Не все люди, пользующиеся орфографией, одинаково хороши. Встречаются отчаянные скандалисты. Не так давно вышла книга одного крупного специалиста по русскому письму. Предназначалась она для сравнительно узкого круга лиц; в ней обсуждались положительные и теневые стороны нашего письма. И редакции газет сразу же стали получать письма разгневанных читателей: профессор такой-то колеблет устои нашей орфографии! Рассуждает, как можно было бы писать некоторые слова! И это вместо того, чтобы укреплять ее, упрочивать…
Ну, попробуйте растолковать этим лицам, что стремиться улучшить правописание не значит его расшатывать.
Есть и другая причина, почему орфографисты не считают нужным выносить свои суждения на общий суд. И так-то мало ценят наше письмо, не замечают, не хотят замечать его больших достоинств, а тут еще подлипать масла в огонь. (В орнаментально-восточном стиле можно было бы сказать: подливать масла порицания в огонь недоброжелательства.) Каждый окажется не прочь посудачить о пашем правописании, дан только повод… И чем меньше знаком человек с теорией письма, тем с большей напористостью отстаивает он свои «деловые предложения» об «улучшении» орфографии.
Каждый, кто живот в многоэтажном доме, пользуется лифтом, знает, что это такое. Но если надо исправить лифт, зовут мастеров. Никто не кричит: «Подумаешь — мастер! Что я, сам что ли не знаю? Ткнул пальцем в кнопку и поехал! Вот и вся премудрость…» И хорошо, что не кричат, а ждут мастера.
Но сколько же есть охотников перекроить правописание, ничего в нем не понимая! Они чувствуют, что письмо, одежда нашего языка, не всюду хорошо скроена, где-то жмет — и готовы располосовать ее по всем швам. Дело-то простое… буквы… а — бе — ве… Всякому понятно. Подумаешь, какая-то наука о письме, какие-то специалисты… Я, может, на дню двадцать писем и отношений напишу — уж я ли не специалист по письму, уж мне ли не знать?
Так, к сожалению, рассуждают многие. Поэтому-то и не принято обсуждать открыто, «для всех» недостатки нашей орфографии.
Даже в этой книжке — а в ней полтораста страниц — дается только азбука теории письма, самое простое, самое элементарное. И освещаются только некоторые, немногие разделы этой теории.
Врачи не боятся, что кто-нибудь прочитав популярную книжку о хирургии сердца, побежит к соседу, чтобы сделать ему небольшую операцию. А я боюсь. Боюсь, что разговор о том, какие операции было бы нужно провести в нашей орфографии, толкнет некоторых читателей к разным орфографическим самоуправствам.
Любое изменение письма лишь тогда пойдет на пользу, кода будет принято и узаконено всеми. А для этого оно должно быть провозглашено как закон. Строго официально. Мы с вами не можем, не имеем права изменять современное письмо. Но обсудить, какие изменения желательны, у нас право есть. Не вводить их самостийно, анархически, а серьезно обсудить.
И в этом даже есть необходимость. Многие хорошие предложения об улучшении орфографии, высказанные учеными, были «забаллотированы» только потому, что для общественности осталось неясным, зачем эти предложения, в чем их разумность, их необходимость. Часто вполне обоснованные и дельные предложения возбуждали активность тех, кто считает себя специалистами сразу во всех областях. Улучшение же орфографии нуждается в другой активности: в активности широких слоев нашего народа, в активности понимания и поддержки.